Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

— Выходит, во времена твоего детства я уже «на районе» не гуляла, — смеюсь.

— Чего это? — обижается, — Мне, между прочим, двадцать шесть! Это я выгляжу так. Меня всегда за пацана принимают… И вы вот тоже так выглядите…

— Как пацан? — наигранно возмущаюсь я и смеюсь.

Понимаю, что Пашенька ожидает признания о моём возрасте, но молчу. Смешно наблюдать. Он всерьёз встревожен. Всматривается мне в лицо украдкой. А вдруг он чего-то там не заметил, а потом выяснится, что мне лет пятьдесят? Одно дело с девчонкой своих лет по ночному городу пройтись, другое — старуху, пусть и хорошо замаскированную, выгуливать. Ещё увидят те, кто старуху эту знает, засмеют… Эта его тревога в сочетании с таким несуразным, но милым «вы» очень мне нравится. Пусть мир наш пустой и глупый, зато забавный до невозможности… И плевать я хотела на все его угрозы и предчувствия, одолевающие меня последние дни. Всё это можно смело списать на переутомление — сверхстрашного ведь ничего не произошло. Мерзкое было — ЗолотаяРыбка, там, со своей сумочкой, источник с моим загадыванием… Гадкое было, жуткое — нет. Отмахнулась я от предчувствия и отвлеклась на текущие события. Пешие прогулки всегда излечивали меня от всего негативного.

Как и могло ожидаться от такого вот случайного знакомства, Пашенька оказался молодым человеком, которому в женщине важны три вещи: факт принадлежности к женскому полу, приятная внешность и наличие ушей. Остального Пашенька во мне не искал. Шёл, гордо распрямив плечи, и рассказывал пустенькие истории из своей недолгой жизни. Мне это подходило. Роль рассказчика была мне сейчас не по силам. Я расслабилась, не мешала мальчику производить впечатление, посмеивалась тихонько — то его рассказкам, то чему-нибудь, увиденному вокруг.

Яркая витрина, предлагающая всевозможные шубы, напомнила о КсеньСанне. Я рассмеялась названию магазина — «Фокс». Как это, в сущности, глупо, так называть магазин. И логотип с изображением такой милой живой лисицы на вывеску лепить тоже глупо. Что ж это получается? Радушная лиса предлагает нам изделия из натурального меха! Кто ж это до такого маразма додумался? Предательница-лисица поснимала скальпы с соседей по лесу и теперь наживается. Садизм в чистом виде… Причём, там же и лисьи шубы продают! То есть, официально поддерживают братоубийственную войну.

Вставлять в нескончаемый поток Пашенькиных историй свои мысли о вывеске было некуда, поэтому я промолчала. Тут мимо промчался помпезно выряженный Запорожец с многозначительным: «Тормоза придумали трусы!» на заднице. Не сдержавшись, я засмеялась в его сторону.

Когда-то давно, завидев меня соблазнительную, в новое бельё упакованную, Свинтус внезапно прозрел:

— Я понял! Я понял истинный смысл этих этикеток! «Тормоза придумали трусЫ»! Нудисты всех стран, объединяйтесь! Марина, душа моя, не будем тормозами! — и вся упаковка моя в секунду разлетелась… И было нам сладко и весело.

Пашенька, заметив мой интерес к наклейке на машине, загорелся возможностью блеснуть и принялся перечислять надписи на своих знакомых машинах:

— Вы ещё по-настоящему м-м-м… смешных наклеек не видели! — заверил он меня. — Да. На одном грузовике я видел: "Здесь pаботают 220 лошадей и один ишак", а один мой дружбан на своём Камазе cзади повесил: "Hе тpонь ведpо!" Круто? А ещё…

Приятный, ни к чему не обязывающий трёп абсолютно разных людей. Подумать только, полчаса назад от этого человека зависела моя жизнь! Пашенька разглагольствует, я вспоминаю о своём, и обоим нам тепло и уютно в объятиях ночной морозной ночи.

Пашеньке я своих воспоминаний, естественно, не рассказываю. Не потому, что в них фигурирует Свинтус — а потому, что мужчинам в период самолюбования вредны чужие истории. Им своих достаточно.

Объективный взгляд: Мужчинам в период самолюбования… Тьфу! Повторять стыдно! Старательно обстёбывает соринки в чужих глазах, когда у самой из обоих такие брёвна торчат, что впору к дедушке Фрейду обращаться. В общем, так. Он, полыхая предельным красноречием gеймера (по ориентации он оказался фанатом компьютерных игр — из тех, что без мата думать не умеют, но при дамах не матерятся, и потому на подбор слов для каждого нового предложения тратят столетия), выкладывает что-то искреннее о себе. Она слышит, что не о ней, и потому не слушает. Женщинам ведь, если что не лично о них — совершенно не интересно. А зря. Он много наивно-приятного рассказывает. Про мяснЫй лес, например. Мне, лично, понравилось:

— Вы вот идёте, Мариша, и с ужасом об электричке вспоминаете, — начал рассказ он, хотя на самом деле про нападение монстра она уже забыла почти, — А я вам скажу, что ничего страшного не случилось. Просто вы ещё по-настоящему страшного в жизни не видели. А я видел. Было это в Мясном лесу. Мой отец — геофизик. Ну, чтоб вам понятно было, скажу просто — геолог. Как-то мы поехали с ним в командировку на север. Участок наш находился на территории Мясного леса. Местные рассказали — лес так называется, потому что во время войны там настоящее рубалово, ну, в смысле, бои страшные были. И наших куча полегло, и не наших… Все, как в мясорубке, переколбасились, ну, в смысле, перемешались… Так вот, только мы начали кабель прокладывать, как вдруг пришёл туман, — слово «туман» Пашенька произносил таким страшным голосом, будто говорил «таракан». — Жуткий туман. До сих пор вспоминаю — мурашки по коже. Вот ты встаёшь в полный рост, смотришь вниз и не видишь собственных ног. Страшно!

Марина после этих слов презрительно глянула на Пашенькины ноги. Обычные ноги, ничем не выдающиеся. Ничего ужасного в том, чтобы их какое-то время не видеть, Марина не усмотрела. То есть, слушала с наигранной серьёзностью, а сама мысленно обсмеивала парня. Ну не свинство ли?!

— В общем, туман такой, что кошмар, — продолжал ни о чём не подозревающий Пашенька. — И тут где-то рядом я отчётливо услышал свист. Как сейчас помню.

И Пашенька засвистел. Очень музыкально, между прочим, засвистел, красиво. Но Марина этому значения не придала. У неё была масса знакомых музыкантов, которые свистели и получше. А один так вообще мог разнообразными отрыжками мелодию изобразить. Глупой нашей Марине отрыжки казались более интересными.

— Всего нас тогда трое было, — Пашенька отсвистелся и продолжил, — Отец говорит: «Кто свистел?» Я отвечаю: «Я не свистел». «И я не свистел», — говорит третий наш товарищ. И вдруг снова свист раздаётся. Тут отец всё понял и как скомандует: «Сворачиваемся!» Хорошо ещё, по кабелю можно было ориентироваться. А то бы и свернуться не сумели. Вот как, Маринчока, бывает.

Марина понимающе покивала, хотя и не особо въехала, в чём суть истории. С высоты своего четырёхлетнего старшинства и общего духовного превосходства она даже не трудилась искать в тексте собеседника изюминки, считая их там невозможными.

— Вы, Мариночка, хоть поняли, кто это свистел? — в ответе Пашенька не нуждался, — Нам потом местные рассказали. В этом лесу, после того страшного военного мочилова, люди часто голоса слышат, песенки там всякие про войну, и наши и немецкие. Представляете?

Марина хотела спросить, откуда местные знают, что песни про войну, если поются они на немецком, но промолчала. И правильно сделала. Нечего собственную глупость демонстрировать. Не все же, как она, по-немецки только неприличное слово «шайз» знают.

В общем, не такие уж и пустенькие Пашенькины рассказы были. Это я сейчас ответственно заявляю. И ты, Пашенька, если читаешь, то прости, что она не слушала и вообще, что она тебя всерьёз не приняла… Прости, и не комплексуй. И всё у тебя пусть в жизни хорошо будет. А не то Марина явится, за нос снова укусит и вообще перепугает досмерти… Понял?

Терпеть не могу, когда перебивают! Мои воспоминания — как хочу, так и вспоминаю. И не надо больше лезть ко мне со своими сомнительными нравоучениями! «Так можно о человеке думать, так нельзя!» Тьфу! Не для того этот текст пишется, ясно?

В общем, в Пашенькиных рассказах, да моих размышлениях, дошли мы до «Чайки». В ней я, собственно, и живу. В соседнем с магазином подъезде. Прощались коротко, Пашенька за время пути меня порядком поддостал. Дееспособным я его тогда не посчитала — молодой сильно — поэтому о визитках своих даже не вспомнила.

— Ну, спаситель, спасибо за всё и пока! — я сняла перчатку и протянула ладонь. Для дружеского пожатия — в знак того, что на интимные отношения рассчитывать не стоит.

— Пока, — его глаза сверкнули каким-то особенным блеском. «Всё-таки удивительно симпатичный мальчик!» — глупо мелькнуло в мыслях и стало даже несколько грустно, что он не спрашивает мой телефон.

Пашенька тут же, то ли вспомнив об этикете, то ли прочитав мои мысли, попросил оставить телефончик. Я отказала. Без объяснений ни для него, ни для себя. Впрочем, объяснений он и не потребовал. Видимо, я тоже за время пути успела чем-то проявить свою чуждость его представлениям о жизни. Эх, люди-люди… Что ж мы все такие схожие, и такие чужие вместе с тем? Те же руки, те же ноги, та же голова — но совершенно другой человек. Не просто отличный, а трагически отличный, отталкивающе другой. И так, на самом деле, с каждым… Полное слияние душ невозможно, а поверхностного мне не надо. Наигралась уже. В общем, я ушла домой.