Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

Странно не столько то, что он меня нашёл, сколько то, что искал так долго — на этой улице было только одно кафе, и разыскивать больше было негде.

— Сколько тебе лет? — спрашиваю довольно спокойно, руку при этом высвобождать даже и не пытаюсь. Не даю ему возможность ощутить собственное силовое превосходство. Сволочи — они как собаки — вседозволенность легко чуют и на неё ещё больше возбуждаются.

— Много, — он отвечает грубо, но отвечает все же. Значит, с заготовленной программы я его сбила. Теперь мы на равных — оба импровизируем. — А тебе? — неизвестно зачем спрашивает он.

— Слишком много, чтоб тебя бояться, и слишком мало, чтоб послать тебя к чёрту, — отвечаю я честно, — Никакую сумочку не брала. Если хочешь, пойдём, поищем вместе. Хотя ты б лучше не за мной охотился, а даму свою спать уложил.

— Обойдусь без советчиков. Когда Ксень Санна из машины вываливалась — сумочка при ней была, а когда я к ней сейчас подошёл — сумочки уже не было. Так что по-любому тебе придется ответить…

Благими намерениями, как известно, прославиться нельзя. Раз в жизни хотела помочь пьяной женщине, и вот, понимаете ли, вляпалась. Сую себя вечно куда не следует. Если сумочка и вправду пропала (а вообще была ли она, эта сумочка?), то тип от меня просто так не отстанет.

— Пошли у твоей КсеньСанны спросим, куда она своё имущество задевала, — предлагаю.

— Так она ж датая! — простодушно удивляется тип, — Разве ж она сообразит?

Одной рукой собираю листы в портфель, одной рукой расплачиваюсь с менеджером зала, одной рукой распахиваю тяжёлую игриво повизгивающую дверь. Отморозок, как привязанный, ходит следом, не выпуская моего запястья. Со стороны мы смотримся нелепой, но парой.

— Уже, козёл, завёл кого-то! — восклицает КсеньСанна, едва завидев держащихся за руки нас. Она всё также сидит на ступеньках, но уже не рыдает, а беспомощно машет руками, пытаясь встать. Кажется, она уже забыла, что я с ней полчаса назад разговаривала.

— Ксения Александровна, — склоняюсь над ней, почти учтиво, — Тут меня в воровстве обвиняют. Где ваша сумочка, скажите, а? Где ваша сумочка?!

— Вот! — дама по-простецки задирает украшенный нереальными лапами и хвостами подол шубы. Мы с типом наблюдаем на обтянутых кожей коленях махонькую лакированную сумочку с пошлым жёлтым бантом на застежке.

«Сэр! Вы, кажется, изволили обвинить меня в безвкусице? По-вашему, я могла позариться на эту жалкую вещь? Вы сволочь, сударь! Стреляйте первым!» — всё это внутри. Вслух бросаю лишь скомканное:

— Вот видишь! Впредь не думай о людях так низко…

Железная хватка растеряно расслабляется. Я круто разворачиваюсь и ухожу.

Муторно. Даже Свинтус, несмотря на весь свой пацифизм, в таких случаях всегда даёт в морду. Ухмыляется коронным: «Настоящий интеллигент всегда сможет послать мудака на хер!», и бросается в неравную драку. А я вот снисхожу до объяснений, да зубы заговариваю…

Ускоренным темпом преодолеваю оставшиеся до поворота метры, хочу скорее скрыться с чужих глаз. Останавливаюсь за углом, чтобы отдышаться. Только сейчас понимаю, как испугалась происходящего. Обиженно тру покрасневшее запястье. Сердце бесится, неистово колотя в грудную клетку: «Выпустите, выпустите, выпустите! Я им сейчас покажу!» — машет кулаками после драки, глупое.

Понимаю вдруг, что сама я — тоже сердце. Всю жизнь бьюсь об стену. В кровь сбиваю мечты и коленки. Колочу, в надежде пробить это бездушную клетку. Игнорирую советы смирившихся мудрых, мол «не морочь себе голову, или что от неё осталось, бесполезно — эту стену не пробьёшь!» Смешные, они не ведают, что смысл-то не в разрушении стены, а в самом биении. Я — чьё-то сердце. Я бьюсь о стену, и непоседливостью своей ворочаю чью-то жизнь. От сознания такого нового смысла веет безысходностью — выходит, биться суждено, а пробиться — нет. Но, с другой стороны, и это очень важно, выходит, что всё не зря, кому-то, выходит, нужны мои нелепые трепыхания.

Ноги решили сделать небольшой крюк и привели меня к центральному скверу. Нынче молодёжь собиралась в кафе на площади, поэтому сквер стоит притихший, безлюдный, замёрзший в своем одиночестве. Нетронутым, он прождал меня все годы разлуки.

Когда-то давно за каждым кустом здесь кипела жизнь. Импровизированные дискотеки, гитарные турниры, первые поцелуи и прощальные объятия, настоящая страсть и фальшивые извинения, дешёвый портвейн и дорогие сигареты — все атрибуты моей юности происходили в этом сквере.

Я стою возле нашего незамерзающего источника и ужасаюсь его заброшенности. С характерным журчанием — сразу вспоминается детский сад и девочки, чинно обсиживающие горшки — струйка воды пробивается сквозь грязные мраморные оковы. Даже монеток на дне источника нет!

Традицию бросать в этот источник монетки — якобы, чтоб вернуться ещё в наш городишко — я сначала одобряла, а потом начала призирать. Бросали монетки в основном туристы из экскурсий, ни у одного из которых на самом деле не было желания приезжать к нам ещё. С брезгливым недоумением оглядывали они наши убогие улочки и испуганно жались к экскурсоводу. «Да, источник, да, незамерзающий и целебный, да, цари тут ванны принимали, но мы-то не цари!» — читалось на их лицах, — «Поедем в другие дали на настоящие красоты глядеть? Поехали! Что? Можно монетку бросить в источник? Бросим, разумеется, зря, что ли, здесь остановились…» Они бросали, а малышня (и я, когда была ещё малышнёю) собирала потом эту мелочь, резво убегая от местных милиционеров. Потом я выросла и подростковый патриотизм наделил меня ненавистью к столичных туристам и их монетками. А сейчас вот, выходит, сама я тоже столичный турист.

Руки непроизвольно выуживают из карманов мелочь. Смешно! Нет, о возвращении загадывать не буду. И так знаю — вернусь. Загадаю-ка что-нибудь посущественнее…

Вообще, стыдно признаться, но я всё время что-нибудь загадываю. Взрослая, вроде, барышня, а от потребности в чуде всё не избавилась… Загадываю обычно что-нибудь несущественное. Так, чтоб не слишком обидно было, если не сбудется. Типа, «выкурю сегодня на две сигареты меньше, а за это пусть Свинтус позвонит, или пусть банкир из центрального на статью доварится, или, там, пусть моего опоздания в редакцию завтра никто не заметит». Если сбывалось — я радовалась необычайно: «Чудо! Чудо действует!» Если не сбывалось — забывала про загаданное и не переживала.

Гляжу на монетку, щурюсь от вдруг навалившегося ощущения важности момента. В последний миг понимаю, что делаю, и ударная волна паники вонзается в горло. Пытаюсь остановить себя… Поздно! Жалкое тельце монетки, пулей из замедленного кино, уже летит к воде, а мои собственные губы, совершенно со мной не посоветовавшись, давно уже шепчут невесть откуда взявшееся: «Пусть! Пусть не зря всё, пусть получится! Пусть Рукопись не простой писаниной окажется, а чем-то значащим. Пусть я — не как все. Пусть не буду обречена на тщетные рыпанья, пусть выдвинусь. Окажи, Боже, милость, выдели. Надели даром. Отработаю…». Шепчу, а самой всё жутче и жутче делается. Это откуда ж во мне столько гаденького тщеславия? Замолкаю, собственным дерьмом сражённая. Вода с громким всхлипом принимает монетку. И тотчас же мир вспыхивает яркими красками и оглашается нереально-пронзительным звоном.

Не вполне владея собой, я бегу, разметая окрестную грязь.

— Эй! Стой! — тип с лысиной опускает окно джипа и окликает. Оказывается, это он меня напугал. Заехал тихонько прямо в сквер, подкрался незаметно (это в каком же я состоянии была, что подъезжающий танк не заметила?) и давай фарами светить, да сигналить.

— Что ещё? — я уже взяла себя в руки. Уже не трясусь, но раздражение скрывать не пытаюсь.

Тип выходит из машины. Подбородок дрожит, не имея смирения втянуться в морду, но и осознавая несуразность своей надменной выпяченности.

— Слушай, малыш, — тип краснеет весь вплоть до маленькой родинки на лысине и порывисто прикладывает руки ладонями к груди, — Ты это, ты извини. Не ожидал… Ну, там, не верил, что можно подойти к человеку, чтоб это, как его, чтоб помочь… Думал, ты её обобрать хотела… Времена такие, малыш, ты прости.

Улыбаюсь, чуть заметно, согласно киваю, пытаюсь всё же уйти.

— Слушай, ты это, проси, что хочешь, я теперь твой должник, — тип не отстаёт, — Нет, ну правда, я знаешь, сколько могу… Что хочешь, проси, завтра же принесут.

Вспоминаю только что произнесённую источнику просьбу, передёргиваюсь непроизвольно. «Бред это всё!» — сама себя успокаиваю.

— Ну, чего тебе хочется? — продолжает искуситель.

Вот как! Нервозность на секунду попускает. Бросаю внимательный взгляд на роскошную шубу похрапывающей в Джипе Ксеньсанны. Поплотнее запахиваю воротник своего лёгкого пальто. Улыбаюсь, уже широко, говорю:

— Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо. Ступай себе в синее море. Только ступай, будь ласка, побыстрее, а то я от тебя и твоей КсеньСанны уже малость охренела.