Открытие удочки - Анна Козлова

Дауд знаками показал мне, что если мы и поедем к Любе, то случится это только очень поздно вечером. Моя сестра стояла в лайковом пальто, честно заработанном мною в Абу-Даби, и смотрела на нас.

— Not now, baby, — сказала я, — probably, in the evening, we are leaving now.[22]

Люба особенно не протестовала, потому как «кокос» уже ввел ее в примирительное и даже всепрощающее состояние духа — наличие духа, хотя бы и злого, в Любе было трудно отрицать, — мы покинули наш сьют и направились в подземный гараж.

Разумеется, мы поехали в забегаловку Роберта, ибо Дауд подходил к трате денег разумно и был уверен в том, что платить за жратву, по крайней мере, неумно, если ты можешь поесть бесплатно. Всю дорогу мы молчали. Я думала о том, какое впечатление произведет на мою сестру тайский ресторан с развешанными по углам красными фонариками и бассейном с бойцовыми рыбками посередине, где после часа ночи оставались только свои и мирный ужин переходил в пугающую оргию.

Роберт был всегда очень сдержан и, как это называется, polite,[23] а после разрыва почти полугодовых отношений с Любой приобрел даже некую философическую мрачность. Я знала, что он очень переживал, и в один вечер, когда мы с Даудом нажирались в его доме, он заплакал и сказал:

— Какая сука, я люблю ее, я бы убил ради нее, а она уже не хочет меня. Как я могу любить женщину, которую в моем ресторане только швейцар не видел голой?

— Мне кажется, он видел, — зачем-то сказал Дауд.

— А ты с ней тоже спал? — спросил Роберт.

— Я не стал, — ответил Дауд. — Она предлагала, но я не захотел.

— Почему? — в свою очередь спросила я.

— Она пришла ко мне в офис, пьяная, и сказала, что она без трусов. Потом она повернулась ко мне спиной, и я увидел, что к краю юбки у нее прилип презерватив.

Мы все сокрушенно замолчали, и на этом разговор сам собой закончился, потому что Роберт заснул, а мы с Даудом пошли трахаться в его спальню.

В тот вечер Роберт был, как Гамлет, пьян и бледен. Он сел за наш стол и устало махнул рукой официанту — мы заказали рис в крабовом соусе, smoked shrimps[24] и дыню. Первые десять минут они с Даудом разговаривали по-арабски, а мы увлеченно ели.

— О чем они пиздят, ты понимаешь? — спросила моя сестра.

— Плохо, — ответила я. — Но, судя по всему, они говорят про деньги.

— Ты недовольна, что я приехала? — вдруг сказала она и начала левой рукой крутить колтун — она всегда так делала, когда сильно нервничала, и в детстве ее волосы временами были скручены, как негритянские дреды.

— Да, — сказала я.

— Ты все не можешь простить меня? — Моя сестра шарила по столу в поисках сигарет, пока Роберт не протянул ей пачку.

— Я никогда не прощу тебя, — ответила я, — но теперь это все не имеет никакого значения.

— Нет, имеет. — Она судорожно курила и продолжала крутить волосы. — Почему ты не хочешь, чтобы у нас были нормальные отношения?

— Я хочу, — сказала я, — но нормальных отношений у нас быть не может.

— Baby, — сказал Дауд, сжимая под столом мое колено, — relax.[25]

Роберт мрачно смотрел на мою сестру, пока она обгладывала креветки, а потом сказал:

— Русские женщины имеют бесполезную красоту.

— You are drunk, darling,[26] — поспешила сказать я, понимая, что Роберт продолжает бичевать свой ум воспоминаниями о Любе и настроен на небольшой скандал.

В этот момент Дауд задрал мне юбку и засунул руку в трусы — мне стало сложно говорить, и я подумала, что в конечном счете мне наплевать на то, что чувствует Роберт, и даже если он устроит какую-то херню, это все равно ничего не изменит в отношениях людей и никоим образом не потрясет те неумолимые, обезьяньи бездны, которые, в сущности, правят человеческими желаниями и порывами, всякий раз оставляя в дураках интеллект и воспетое энциклопедистами рацио.

— Я не пьяный, — отозвался Роберт. — Но какой смысл в красоте, если каждый может ее использовать?

— Если так, — сказала моя сестра, — то почему бы тебе не жениться и не насладиться красотой, которая целиком принадлежит тебе?

— Это скучно. — Роберт подозвал официанта и потребовал водки.

— Любое веселье оборачивается однообразием, — сказала я на вдохе, но, видимо, таким тоном, что моя сестра и Роберт мгновенно повернулись ко мне, и Роберт равнодушно спросил:

— Вы все никак не наебетесь?

— А что еще делать? — поинтересовался Дауд, вынимая руку из моих трусов и вытирая ее под столом о скатерть.

— Абсолютно нечего, — согласилась я, расстегивая ремень на его брюках.

Левой рукой я закурила сигарету, а правая моя рука сомкнулась на его окаменевшем члене — не следует воспринимать все, что для тебя делают, как должное — получил удовольствие, доставь его другому. Я закрыла глаза и подумала о том, как непристойно примитивна жизнь, когда она отбрасывает свою истлевшую мимикрию духовных интересов. Секс и деньги — были и, очевидно, вечно пребудут шершавыми спинами хтонических черепах, на которых уверенно стоит мир, созданный Господом в благодати и принятый во зле его прямым антагонистом. Многообразие пороков скорее всего являлось лишь интерпретацией двух чувств, которыми люди были одержимы вечно, и самым страшным казалось мне в тот момент воскреснуть, не дождавшись царствия Божия, родиться вновь, для того чтобы пройти голгофу бытия, от смердящей пеленки до тленного савана, без всякой надежды на распятие. Я думала, почему старится мое тело, в то время как душа остается в детских грезах, куда я иду по пылящим дорогам, на обочинах которых лежат пьяные с рассеченными, как мясо, лицами? Если бы каждый час, каждый день моих слез можно было счесть и взвесить, как некогда царство Валтасара, я бы, наверное, убедилась в том, что соль сыпалась из-под век моих годами, и годами я бы терзалась тем, что беззащитна и нага на острых иглах Божьего Провидения, что вечный дождь мироздания хлещет по моему лицу, как отломанная ветка, и нет любви, которая смогла бы усмирить плоть, и нет покоя, к которому можно приникнуть, как к материнскому соску, и нет боли, которую бы не выдержало сердце.

Я плакала, сидя в долбаном тайском ресторане, все посетители которого начали расходиться, потому что были у себя дома, потому что намеревались лечь в свои постели и заснуть, — моя правая рука сжимала член Дауда с надеждой, с которой, наверное, сирота сжимает ладонь новообретенной матери, — и я думала о том, что душа моя кровоточит в отчаянии от того, что за весь свой век так и не нашла сущности, которая была бы однозначна и не представилась бы в самый неподходящий момент обратной своей стороной, демонстрируя факт удручающего единства противоположностей.

Дауд наконец кончил, и я инстинктивно отпрянула, опасаясь, как бы он не забрызгал спермой мою новую юбку от Кензо. Моя сестра о чем-то увлеченно беседовала с Робертом, обслуга гасила красные фонарики, а бойцовые рыбки устало западали на бок, сетуя, наверное, на то, что очередной день проклятого года Господа нашего не принес им ни одного боя.

Не особенно таясь, Дауд вытер свой член салфеткой и наклонился, чтобы поцеловать меня.

— Sweety, — сказал он мне на ухо, — поедем к Гасану?

Я утвердительно кивнула и, постучав по столу вилкой, обратилась к моей сестре:

— Мы собираемся покататься на яхте, ты поедешь с нами?

Она мгновенно вскочила и сказала, что ей надо в туалет. Роберт показал ей, как пройти туда, а когда она ушла, сказал:

— Зачем она вам? Оставьте ее мне. Мы оба хотим еще посидеть и выпить.

— Нет, — ответила я. — Раз она пришла с нами, значит, должна с нами уйти. Если она тебе так понравилась, позвони нам с утра, и я позову ее к телефону.

— Какая тебе разница? — спросил Роберт.

— Просто не хочу этого видеть, — сказала я.

В джипе моя сестра спросила, куда мы едем, и я ответила, что мы едем к набережной.

— Ты собираешься говорить со мной односложно? — насмешливо поинтересовалась она.

— Если хочешь, я дам тебе денег на такси, и ты можешь вернуться к Роберту, — ответила я. — Он тебя трахнет.

Моя сестра находилась в заметно нервном состоянии. После моей реплики она молчала несколько секунд, а потом разрыдалась.

— Почему ты не можешь успокоиться? — всхлипывала она, в то время как Дауд протягивал ей с переднего сиденья салфетки. — Сколько можно? Да, — она заплакала с новой силой, — я была не права, в который раз должна признать это, но сколько еще лет ты будешь это помнить?

— Всю жизнь, — сказала я.

Мы остановились. Влажное фиолетовое марево застилало причал, и можно было различить только голубые вспышки маяков, предостерегавшие железные туши кораблей от смерти. Я подняла свои глаза к небу и, не увидев там ничего, кроме воплощенного апофеоза вселенского равнодушия — того абсолютного бесчувствия, паноптикума пустоты, который всегда заставлял меня усомниться в существовании Бога, — подумала о том, каким, наверное, бессмысленным и комичным кажется с этой высоты наше порочное муравьиное ползание к ничтожным целям. Там, где пересекались невидимые маршруты птичьих полетов, где носились ангелы с детскими душами на руках и фениксы врезались в русские самолеты, возможно, там обитала надежда на то, что за этой ебаной жизнью поджидает жизнь вечная, в которой даже самая негодная гадина сподобится незаслуженной Христовой любви. И если это было правдой, если действительно небеса таили в своих голубых трещинах око Бога, то, подумала я, как велико должно быть отчаяние тех, кто не сможет приникнуть к струям чистейшего блаженства и навеки обречен, как насекомое, ползать, в содроганиях теллурического похабства.