Химеры (СИ) - Кузнецова Ярослава Анатольевна

— Я вижу жабу, — процедил День, — и называю ее жабой. Я вижу болвана ― и называю его болваном. Вы болван, господин Илен.

— Спасибо, Денечка, давно не слышал от тебя ласковых слов.

— Не обляпайся. Одиноко стало? Зверушку себе завел?

Рамиро скрипнул зубами, но сдержался, промолчал. Он опустил глаза и смотрел теперь на бриллиантовую заколку с цепочкой, скрепляющую шейный платок цвета сливы.

Он все еще надеялся разойтись миром.

— Пусть ЭТО, — тонкий палец с полированным ногтем ткнулся в Ньета, — пусть ОНО проваливает. Продезинфицировать залу. Хлоркой.

— Мы закончим работу и уйдем.

— ОНО умеет работать?

Ньет молчал, слава идолам. Но во взгляде ясно читалось все, о чем он молчал. Чертов Денечка, думал Рамиро. Принесла тебя нелегкая! Предупредил бы, что приедешь. На полработы не смотрят, так какого ляда ты приперся?

— Представь, он прекрасно работает. Очень мне помогает. И с ним штукатурка не сохнет.

— И пиво всегда холодное! — взвизгнул дролери. Выдержка подвела, голос сорвался. — Ты! — острый кулачок врезался Рамиро в грудь. — Человечий придурок! Дубина! Я вожусь с тобой, а ты… маляр несчастный!

Оглядел петли ненужного уже крафта, сваленные у стены, ряды банок с пигментами, миски с колерами, разбросанные кисти, ведро с водой, хлеб на газете, колбасные кожурки и яичную скорлупу — и скривил красивое свое лицо.

— Пикник устроили. Забавы на лужайке.

— День, послушай…

— Иди на хер.

Но пошел он сам, развернулся и пошел. Вымелся из залы — только газеты взвихрились.

Рамиро наконец выдохнул.

Пауза. Еле слышно пошевелился Ньет в своем углу.

— Извини, парень, — покаянно попросил Рамиро. — Не ожидал я, что День так из-за тебя взбесится.

— Вообще-то… — Ньет покашлял, — Мне показалось, он из-за тебя взбесился.

— Ну да, что тебя приволок… Черт, как нехорошо получилось. Ладно, побесится ― остынет; ему вечно вожжа под хвост попадает.

Рамиро достал папиросу и сунул в зубы. Руки трясутся. Чтоб тебе до вечера икалось, друг дорогой. Вот же характер! Войну прошли — кремень-напарник был. А как мир настал, прям подменили. Капризничает, указывает, попрекает — не то сказал, не тем боком повернулся. Цензура, итить.

Ньет хмыкнул, но оставил свое мнение при себе. Рамиро, зажав в зубах окурок, сильно потер ладонями лицо.

— Ладно. Давай доделывать. У нас еще много работы.

Ньет нашарил полупустую бутылку с пивом, допил ее, вытер нос и поднялся.

— Альфару не нравится, что я тут… рисую. Я лучше пойду.

— Куда ты пойдешь, не говори ерунды. Думаешь, День отличит, где я красил, а где ты?

Хотя черт его знает, может и отличит, подумал Рамиро и передернул плечами. С Денечки станется.

— Короче, закончим сегодня, я отвезу тебя в город, а уходить даже не думай. День свалил или еще по дому бродит?

— Он уехал.

Ньет тряхнул головой и вроде даже ожил. Подошел к окну.

— За что дролери вас так не любят? — спросил Рамиро, размешивая осевший в воде пигмент. — Ну воевали тыщу лет назад, так все воевали.

Ньет отворил окно и выглянул, потом вовсе залез на широкий подоконник с ногами, пачкая известковой пылью роскошную Деневу собственность.

— Красиво здесь. Деревья подстрижены, дорожки посыпаны. Я бы пожил тут… в прудах. В прудах совсем пусто… никого. Только рыбы и утки.

— И все-таки? Почему не любят?

— Ты же вроде знаешь сам. Вот, картину рисуешь как раз об этом. Все очень просто. Мы сражались за Стеклянный Остров, и альфары победили.

Все он, оказывается, знал, этот странный фолари. А Рамиро надеялся, что он не понимает сюжета фрески. Надеялся, что это просто красивая картинка для него.

— Ну… — буркнул Рамиро в некотором замешательстве, — подумаешь, победили. Люди альфарам помогали остров зачищать, тоже, считай, вас победили. И что? Мы же не ненавидим вас. Не презираем… хм…

Рамиро нахмурился. Ньет слез с подоконника.

— Давай работать, — сказал он мягко.

Ньет миновал пеструю толпу на набережной, сел на каменный бортик, свесил ноги. Во рту было горько, он сплюнул прямо в воду. Потом не выдержал и расхохотался, припомнив, как потешно выглядел разгневанный альфар. Сумеречные столько о себе понимают — просто оторопь берет. Не все ему равно, кто у него в доме стенку красит.

— С человеком якшаешься, — проскрипела за плечом Неясыть. — Смешно тебе. Наплачешься, Осока. Весь на слезы изойдешь.

— Молчи, старая дура.

— Мох тебя искал.

— Подождет.

— Дерзкий ты, Осока. Все тебе неймется, все выдумываешь что-то. Мокро-зелено, а кончится все одним — пена с водой пополам. О-хо-хо…

Ньет не вслушивался в ее клекотание, водил глазами по набережной, высматривал кого-то.

Закатное солнце окрасило мостовую алым, окна домов на том берегу реки потекли расплавленным золотом. Холодные синие тени протянулись по воде, по светлой ряби.

Его народ оживлялся на закате, в пограничное время меж светом и сумерками. Ускользающий свет менял их, тоскливых и пыльных, вечерняя прохлада придавала сил.

Трое парней играли на гранитной брусчатке в «волны-ветер», строили немыслимые фигуры, выгибаясь так, как человеку и в кошмаре не приснится.

На почтительном расстоянии стояла стайка подростков, пялилась жадно.

Топорщились радужные перья спинных плавников, тускло блестела чешуя на боках и предплечьях. Один из троицы почуял пристальный взгляд, вывернул голову, оскалил в улыбке острые зубы.

Ньет отвел глаза.

— Ты и впрямь сходил бы, Ньерито, будь ласков.

Озерка улеглась на живот, прогнулась колесом — босые ступни с темными когтями с легкостью опустились за плечи, утвердились на мостовой. Руки сложены под подбородком, раскосые глаза залиты изумрудной радужкой. Вместо волос — на голове светлый лебяжий пух клочьями.

— Он так гневался, вода на полпяди поднялась. Сходи, прошу.

— Ну ладно. Ты не переживай.

— Жалко его, — Озерка то ли чирикнула, то ли всхлипнула тихонько. — Сидит там один, весь белый свет ненавидит.

— Тут уж ничего не сделаешь, — мрачно сказал Ньет и сполз с парапета в реку, окунувшись с головой.

Голоса, смех и гортанный клекот в воде сразу расплылись, смешались в единый шум.

Мох засел в тупиковом отростке подземного водоотвода, куда свет отродясь не заглядывал с тех пор, как реку взяли в каменную оболочку. Под кирпичным выгнутым сводом лежала тяжелая, покрытая замшелой броней туша, упираясь спиной и хвостом в каменную стенку. Вода доходила аккурат до крошечных тусклых глазок.

Ньет прошел по пояс в воде, присел на каменный приступок. С волос, штанов и футболки текла вода.

Туша, облеченная зеленоватым свечением в темноте, чуть пошевелилась.

— Как дела по спасению мира? — прошлепала она.

— Привет, Мох. Все унываешь?

— Какого черта ты шляешься во внешний мир? Только нас позоришь. Мы не дружим с людьми. Люди лишили нас дома.

— Вы и с собой-то не дружите, — Ньет фыркнул. — Знаешь, Мох, я не готов прожить остаток дней так, как ты — приклеившись задницей к стене и разлагаясь на слизь и водоросли. Все меняется, даже альфары это понимают.

— Альфары… с-с-с-с-с…

— Так можно веками прятаться в канализации или развлекать зевак. Мутить воду. А потом сдохнуть.

— А ты что предложишь, Осока? Попроситься к людям? Вдруг не выгонят? Пустят в свои чистые дома, на мягкие постели? Не с-с-смеши меня.

— Нет… не предложу. Это очень тяжело — жить с людьми, — честно сказал Ньет.

Мох снова заворочался, пошевелил лапками-плавниками; капала вода, отдаваясь эхом под сводами.

— Должно быть место, где мы еще можем жить нормально. Не двое-трое фолари, которые в состоянии удерживать человеческий облик и пользоваться ножом и вилкой, а все, весь народ — кривые, хвостатые, чешуйчатые, собакоголовые… Все. Мох, ты раньше плавал в море. Если туда податься?

— Ты море видел? Река ведь в море впадает.

— Видел. Издали. — По правде говоря, Ньет увидел море только сегодня утром, проезжая с Рамиро по Журавьей Косе.