Амалия и Золотой век - Мастер Чэнь

– Если хотите, для начала я – ученик. Инвестор ведь должен хоть как-то понимать, что он делает, не правда ли? И кстати, отец Артуро, вы ведь в городе все знаете. Мне понадобится собственная контора. Небольшая. Кабинет и приемная. Насколько я слышала, в этой стране не стоит думать, что получишь что-то хорошее без личных знакомств. Да и в других странах тоже.

– Да чего же проще? – пожал белыми плечами он. – Мы такое, вы удивитесь, тоже делаем. Да мы все делаем. Вам, конечно, нужна контора в даунтауне? На Эскольте или рядом?

Я об этом еще не думала. Ну да, то, что они называли сомнительным американским словом «даунтаун», здесь есть – по ту сторону бастионов, за рекой. Но…

– А почему не здесь, отец Артуро? – неожиданно сказала я. – Почему не может быть конторы вот здесь, на соседней улице или подальше? Конечно, тут, похоже, только церкви, жилые дома и университеты, но…

– Да ничего подобного! – замахал он на меня белым рукавом. – Как раз здесь еще проще. Много пустых помещений. Интрамурос тихо засыпает, люди отсюда уходят. Но он вам просто нравится, ведь так?

– Да! – честно призналась я.

– Ну, если вы полюбили именно этот мир, почему не работать в самой его сердцевине – особенно если вспомнить вашу попытку исповеди, не правда ли? Я пришлю вам письмо в отель, причем довольно быстро. И кажется, я даже знаю, что вам подберу. Вы не против соседства с американской армией? Впрочем, она в Интрамуросе никогда не бывает слишком далеко, к сожалению.

Вот здорово, подумала я. Как раз не против. То самое соседство.

– Останьтесь на Рождество, – улыбнулся он мне на прощание. – Это у нас здесь незабываемо.

Они все сговорились, чтобы растянуть мою поездку на два месяца? Никаких шансов, друзья.

– Хуан, – сказала я с радостью, выходя на предвечернюю жару перед Сан-Августином. – Вы что здесь делаете? Лошадке опять чего-то недостает?

Тут речь о двадцати сентаво. Которые я вручила ему, высаживаясь у церкви. И Хуан всем своим видом выразил – очень мягко и вежливо, впрочем, – недовольство. А что же было не так, если его таксу мне сообщили в отеле?

– Понимаете, – застенчиво отозвался он из-под тени шляпы, – двадцать сентаво – это мне. А ведь есть еще моя лошадка.

Я засмеялась в голос, лошадка встревоженно дернула головой. Сейчас я знаю, что это любимая шутка всех кучеров калес, в общем, уже традиция. Я знаю также, что за поездку в Интрамурос от отеля нормальные люди берут десять сентаво, но этого и следовало ожидать.

Что ж, еще двадцать сентаво… И вот Хуан ждет меня, сидя на своем насесте и изучая газету. Старую – подобрал где-то. Но неплохую английскую газету.

– Я подумал – зачем уезжать? – объяснил он. – Вы же отсюда когда-нибудь выйдете. Увидите много калес. Похожих на мою. Но меня вы уже знаете. Хотя можете выбрать и их, – Хуан широко повел рукой в сторону конкурентов. – Они не хуже. Мы все здесь братья. Мы филиппинцы.

Это было просто великолепно. На мягкое сиденье калесы вдобавок приятно залезать, особенно благодаря тому, что Хуан торжественно бросает на колесо белое когда-то, а сейчас посеревшее полотенце, чтобы я за него хваталась и забиралась на свое место.

Какой восхитительный, наполненный массой всего нового день. Но в этой стране, похоже, никогда не бывает мало событий и интересных людей. И когда в малиновом свете приближающегося заката я вошла внутрь, к колоннам, пальмам и креслам, я увидела, что тут что-то происходит.

Наверное, вся американская пресс-группа, та самая, которая приехала задолго до инаугурации, расположилась полукольцом в креслах и на диванах вокруг какой-то на редкость привлекательной личности.

С местными жителями непросто, они – разного цвета кожи. Хуан совсем темный, отец Артуро совсем светлый, а этот нечеловечески энергичный и стройный молодой человек – он примерно такой, как я. Но если я в своей колонии его величества навеки зачислена в официальную категорию «евразийцев», со всеми вытекающими последствиями – типа невозможности вступить в клубы, куда пускают только англичан, то как этот оттенок кожи и эта категория людей называется здесь?

Кажется, есть какое-то слово. Что-то такое читала.

На кого этот человек похож? На профессионального танцора, на Руди Валентино? Нет, тот был слишком прохладен и безупречен. А этот, совсем юноша – то есть заметно моложе меня, чуть мрачно сказала я себе, – в намеренно небрежном, чуть мятом костюме… да из него получился бы, пожалуй, отличный дьявол. Горящие темные глаза, нос крючком, высокий лоб… Что еще? Рука в свежем бинте. И отличный английский. Хуан тоже говорит именно на этом языке, но я уже – даже после первой короткой прогулки по городу – начала подозревать, что не надо этого ожидать от каждого жителя столицы. Испанский акцент отца Артуро, например, очень даже заметен.

Боже мой, но о чем же он рассказывает, разведя руки, склонившись в своем кресле к слушателям так, будто сейчас прыгнет на них?

– Когда в ноябре они трогались в путь по океану, то сначала в день отплытия на лодке, в окружении целой россыпи суденышек, медленно двигалась икона – Нуэстра сеньора Порта Вага из Кавите, – яростным шепотом вещал юноша. – И в это же время по верхушке стен Интрамуроса монахи, под колокольный звон, несли модель корабля. Архиепископ Манилы поднимал руки в благословении. И били семь пушек – счастливая цифра.

Как же они его слушают. И как записывают.

– Когда был последний из галеонов? – быстро прозвучал вопрос от толстого репортера слева.

– Тысяча восемьсот пятнадцатый год, последний рейс, мексиканская революция уже завершалась. Испания потеряла колонию. Конец великому торговому маршруту, – отчеканил юноша.

Кто-то буркнул нечто неразборчивое справа. Но юношу было трудно удивить вопросом.

– Сначала королевские декреты предписывали им не превышать трехсот тонн, – без запинки отвечал он. – Потом пятьсот, тысяча – Колумб умер бы от восторга, увидев такие корабли! А когда англичане захватили в 1762 году «Сантиссима Тринидад», то оказалось – галеоны доросли до двух тысяч тонн! Проклятые пираты не могли поверить своему счастью.

Но тут он запнулся и устремил свой пламенный взгляд на меня.

– Да присоединяйтесь к нам, сеньора. А сесть вы можете…

– Но я вовсе не… – начала я.

– Какая разница, а сесть вы можете вот сюда!

И он вскочил, поместил меня на свое кресло и, стоя сзади и держась за его спинку, продолжил.

Вот когда я поняла, в каком районе только что побывала. Интрамурос, – оказывается, до американцев то был почти полностью испанский город, в лучшие времена живший только и исключительно галеонной торговлей.

Юноша рассказывал о том, как в ожидании прихода галеона сюда, в Манилу, свозился купленный за предыдущую партию серебра китайский шелк. Дальше он шел в Мексику, через Акапулько, а оттуда – в Испанию и в Европу, то есть через два океана. Потом оказалось, что еще Европа любит китайский фарфор. И китайцы его начали делать по европейским заказам, с христианской символикой в том числе. Галеоны получили название «китайские корабли». Серебряные слитки из Мексики китайцы переплавляли в свои – знаменитые, в виде туфельки с круглой нашлепкой, зайдите в любую китайскую сувенирную лавку, они там есть, – и этим жила уже их империя. Так был устроен тот мир, сердцевиной его служила испанская империя, охватывающая моря всего мира, Манила купалась в мексиканском серебре, здесь не было бедных.

Он со скоростью змеи отреагировал на вопрос о бедности, голоде и ресурсах для странного проекта (а какого?): верните филиппинцам гордость, дайте им разогнуться, взлететь над землей – они станут и богаты, и счастливы. Содружество – это та самая точка, когда пора начинать делать подобные вещи.

И тут возник какой-то технический вопрос, высящийся за моим плечом (левым, конечно, если дьявол!) юноша начал говорить что-то, обращаясь к одному из американцев (видимо, местному): вы же не поленились поехать со мной, вы сделали свои две зарубки на киле, вы уже вошли в историю моей страны. И затем начал рассказывать про дерево якал, упругое, похожее на рессору, и о том, что еще для галеона нужно дерево дунгон и апитонг. Которые растут и ждут нас там, на юге, в Себу, где, собственно, верфи раньше и были и где кто-то что-то, возможно, еще помнит – перешло от прадедов… Вот тут я не удержалась, забыв, что ни на какую газету не работаю:

– Сеньор, вы хотите сказать, что вы на самом деле начали строить галеон?

– И не очень удачно, – отреагировал он, взглядывая на забинтованную руку. – Не удержался, помахал топором. Не сеньор, а Эдуардо, да просто Эдди. Эдди Урданета.

Урданета? Это все меняло. Еще в своем Пенанге мне не раз приходилось читать, что страной, как при испанцах, так и при сменивших их американцах правят то ли сто семей, то ли четыреста – притом что посчитать семьи сложно, они все переплетены браками детей. Сориано, конечно, и братья Элизальде, целых четверо, и Акино… И Урданета.