Товарищ Богдан - Борис Раевский

Вернулся Джайни домой и узнал: работать теперь можно меньше, еды много и вместо лохмотьев приготовлена ему крепкая одежда. И всем другим трудовым людям тоже сразу стало легче жить.

«Какого же врага разорвало ядро?» — думал Джайни.

А потом услышал от людей: прилетел какой-то огненный шар во дворец к великому шаху и убил наповал и шаха, и всех его помощников-визирей. А управлять страной стали простые люди…

Капитан выпустил струйку ароматного дыма из трубки и спросил мальчика:

— Уразумел?

Ваня кивнул. Но на самом деле он понял только, что Николай Федотович — хороший, умный человек. И хоть из господ, но заступается за рабочих.

Через неделю Ваня, как обычно, пришел на берег. Напрасно до самого заката ждал он Николая Федотовича. Тот не явился.

«Поди, дела срочные, а может, захворал», — подумал Ваня.

В следующее воскресенье капитан опять не пришел.

…Наступила осень, а вскоре ударили и морозы. На море больше ходить было нечего.

Ваня по-прежнему работал в торпедных мастерских. Он уже ловко владел инструментами и упрямо стремился стать хорошим слесарем, таким же умелым и сноровистым, как его соседи по цеху.

Еще с детства в мальчике обнаружилось редкое упорство. «Весь в отца-покойника!» — покачивала головой мать, когда шестилетний Ваня в полутемной избе до ночи резал и сверлил полые камышинки. Он мечтал сделать дудку, а она чего-то никак не получалась. Целую связку камыша перепортил Ваня, а своего добился: дудка вышла что надо.

Настойчивость особенно пригодилась Ване в торпедных мастерских.

Однажды «старшой» нарочно дал ему обработать очень сложную деталь, требующую высокой точности. Такую даже не каждый опытный слесарь возьмется сделать. Ваня провозился с нею до вечера. Рабочие ушли домой, цех опустел. Ване страшно хотелось спать, однако он продолжал биться над неподатливой деталью. И все же сделал ее. С тех пор «старшой» поручал пареньку обработку самых заковыристых частей торпеды.

Но получал Ваня по-прежнему гроши.

На них и самому не прохарчиться. А надо бы помочь матери, послать в Питер хоть какой-нибудь подарок сестренке — теплую шаль или валенки. Ведь Маша совсем раздета, а морозы лютые…

Однажды он заикнулся «старшому» о прибавке к зарплате.

— Нос не дорос, — насмешливо ответил тот.

«Поработаю еще лето и уйду! — решил Ваня. — Подамся в Питер на завод. И не учеником, а всамделишным слесарем».

Незаметно пришла весна. Снег потемнел, стал зернистым, небо — зеленым-зеленым.

В первое же погожее воскресенье Ваня поспешил на море. Лед у берега истончился, посинел, в проталинах темнела густая вода. Солнце утонуло в море, и на перистых облаках остался алый пылающий отблеск.

Лодка капитана лежала на берегу вверх килем. Ваня поколупал пальцем старую, отскочившую во многих местах краску.

«Вскорости, поди, заявится капитан. Будет конопатить, смолить и красить ялик», — радостно думал он.

…Однажды Ваня, шлифуя золотник, заметил, что слесари перешептываются и кучками выходят в уборную. Рабочие в шутку называли ее «клубом», потому что там можно было украдкой побеседовать.

Положив напильник, Ваня вышел из мастерской. В уборной вокруг Катюхина стояло несколько слесарей. Склонившись головами друг к другу, они возбужденно шептались о чем-то. Когда Ваня подошел, рабочие сразу замолчали и стали раскуривать погасшие цигарки. Но потом Катюхин махнул рукой и сказал:

— Да чего там. Свой паря…

И тут из шепота слесарей Ваня понял: прошлой ночью в крепостных застенках Кронштадта казнены преступники — три матроса и два офицера.

За что повесили этих людей, паренек так и не разобрал. Понял только, что повешенные читали какие-то запрещенные книги, офицеры тайком переписывали крамольные листки и раздавали матросам.

Но для чего они это делали, даже Катюхин не знал. Одни шептали, что самый главный из казненных хотел бросить бомбу в царя.

— Точь-в-точь, как восемь лет назад… Помните? — таинственно подмигивал токарь Зимин. — Первого марта… В царя-батюшку, в Александра Второго-то, бомбу швырнули. И на клочки…

Другие говорили, что готовился бунт на крейсере, третьи — что казненные стояли за рабочих и хотели, чтобы на земле всем хорошо жилось.

Ваня совсем запутался.

«Тут что-то не так, — думал он. — Ежели повешенные были за мастеровой люд и желали всем счастья, почему же их срамят преступниками? И за что повесили?»

Он вернулся к тискам и только успел взять напильник, как вдруг его резануло:

«А Николай Федотович? Где он? Что с ним?»

И сразу сжалось сердце. Казалось, что-то огромное, тяжелое, как торпеда, навалилось на плечи.

«Нет, нет, — упрямо твердил Ваня. — Не может быть…»

В следующее воскресенье он уже с утра сидел на перевернутой лодке. Был конец мая, с моря дул резкий ветер. Ваня продрог, но не уходил. Далекие склянки на военных кораблях пробили семь часов. Николай Федотович не пришел.

Всю неделю, подгоняя и шлифуя рули, заглушки, цистерны для торпед, Ваня с нетерпением ждал воскресенья. С утра он опять сидел на берегу. Мимо проходили офицеры, но Николая Федотовича не было.

Уже под вечер с ведерком смолы и завернутым в тряпку комом пакли пришел низенький коренастый матрос, который прежде сопровождал капитана.

— А Николай Федотович? — тревожно спросил Ваня.

Матрос тихо свистнул.

— Кончился Николай Федотович, царствие ему небесное, — угрюмо пробормотал он и, не глядя на Ваню, стал осматривать лодку. — Впору конопатить красавицу, — зло хлопнув ладонью по облезлому борту, словно размышляя вслух, сказал матрос. — А зачем? Кому она нонича…

Начал моросить мелкий косой дождь. Море затянулось промозглым, белесым туманом. Лодка сиротливо лежала на потемневшем песке. Ваня молчал, молчал и матрос. Он разложил маленький костер, достал из тряпки с паклей стамеску и молоток.

— Такие-то дела, парень, — не глядя на Ваню, тяжело вздохнул он, сердито загоняя стамеской в щели днища клочки пакли. — Проклятущая жизня! А ты отдай концы, не мельтеши тут. Неровен час, и тебя загребут…

Ночью, лежа на жестком коротком сундуке, Ваня ворочался с боку на бок. Его знобило. И даже теплый полушубок не согревал. Перед Ваней то появлялись умные, чуть прищуренные, усталые глаза Николая Федотовича, то паренек видел, как капитан с топором в руке врубается в джунгли. Но чаще всего откуда-то из темноты появлялся верзила-палач в красной рубахе и, ухмыляясь, накидывал на шею капитану намыленную петлю.

Заснул Ваня уже под утро. И приснилась ему огромная торпеда, длиною с кита. Разрезая воду, стремительно мчалась она по какой-то реке, а на берегу стоял волшебник в сверкающем халате и, подняв руки, шептал:

— Торпеда! Торпеда! Лети, беги, плыви! На клочки разорви врагов этого мальчика!..

Волшебник был старенький, с длинной седой бородой, но глаза у него были молодые, чуть прищуренные, как у Николая Федотовича. И трубку он курил точь-в-точь, как капитан…

Торпеда все быстрее мчалась по реке. Вдруг она вырвалась из воды, сделала крутой поворот в воздухе и ударила в огромный дворец. Раздался страшный взрыв. И Ваня увидел, как шах — великий, сиятельный шах в расшитом золотом мундире — взлетел над крышей дворца. Лицом шах очень напоминал самого главного в Кронштадте пожилого сердитого генерала, которого Ваня однажды видел возле Морского собрания.

Взлетел этот шах высоко-высоко и, разорванный в клочья, упал в реку.

Кормилец

Иван Бабушкин уволился из торпедных мастерских. «Хватит! Помытарился в учениках…»

Получив расчет — рубль сорок шесть копеек, — пошел прощаться с Кронштадтом. За четыре года сроднился все-таки Иван с городом-крепостью, мрачным и казенным. Даже вытянутые, как хоботы, орудийные стволы на фортах и приземистые, длинные унылые казармы казались теперь какими-то своими, привычными.

Иван постоял на берегу, наблюдая, как чайки с резкими криками припадают к волнам и снова взмывают в небо.

Поглядел, как у горизонта, словно впаянный в синеву, белеет неподвижный треугольник паруса.

Погладил ладонью старую липу. Кора у нее была морщинистая, шершавая.

Прошел на песчаную косу, где когда-то стояла на приколе белая, стройная лодка капитана. Теперь там торчал только столбик, и на нем — заржавленная цепь.

Подумал: «А не больно-то охота уезжать!»

Провожать Ивана пришли его тетка и два товарища. Тетка прослезилась и пыталась то петь, то целоваться.

«Выпила, что ль?» — подумал Иван.

В последний момент на пристань, запыхавшись, вбежала мать с сестренкой Машей. Они недавно переселились из Питера, где жить стало совсем невмоготу, на Старый Котлин.

Мать обняла Ваню, сунула ему в руки узелок со свежими пышками (это из-за них она чуть не опоздала) и заплакала…