Рука дьявола - Виктор Сидоров

Ленька крикнул испуганно:

— Дядь, куда это они?

—  Куды надо, туды и поехали. В Сосновку.

— А я?! Меня-то зачем от них?

— Затем, что враз эстоль ртов в одни руки — больно многовато.

Ленька дернулся, чтобы спрыгнуть с саней, но Семен Лукич крепко давнул его к саням.

— Сиди, паря, и не рыпайся. Скажи спасибо, что хучь поразобрали вас, подохнуть не дадут.

— А я не хочу,— выкрикнул Ленька тонко и жалобно.— Не хочу. Без девчонок не поеду, не поеду!.. Семен Лукич хмыкнул:

— А я вот счас тебя вожжами охожу, дак сразу угомонишься.

Сказал будто тихо, добродушно, а Ленька притих, только слезы одна другой крупнее побежали по впалым щекам.

Ленька больше не поднимал головы. Опустошенный, безразличный ко всему, он уткнулся лицом в сено и лежал так, ничего не видя и не слыша. Очнулся, когда сани остановились и раздался бодрый голосок Семена Лукича:

—  Вылазь, приехали. Заглянем в сельсовет.

Они взошли по узким трескучим ступеням в большой пятистенник. Там в синем махорочном дыму сидело несколько мужиков. Они примолкли, уставясь на Леньку. По их одежде никак нельзя было сказать, что они из богачей: одеты кто во что горазд. Однако Ленькин вид даже на них, должно быть, произвел впечатление. И то: шапка, словно ее собаки терзали,— одни дыры, из которых торчали клочки серой ваты; пальтишко — сплошные разномастные заплаты, пришитые какими попало нитками; ноги, обернутые грязным тряпьем, перевитым крест-накрест разлохмаченными веревками, всунуты в изношенные до крайности опорки.

— Вот энто гость! — произнес наконец кто-то.— Где добыл такого, Семен Лукич?

Но тот, не отвечая на вопрос, обратился к молодому одноногому мужику, который сидел на столе. Рядом, прислоненный к стене, стоял костыль. На мужике была выцветшая гимнастерка, туго перехваченная широким ремнем, на котором сбоку висела длинная деревянная кобура. Из-под расстегнутого ворота рябил полосатый матросский тельник.

— Так это самое, председатель, уведомить забежал: вот подобрал на станции. На прокорм решил взять. Мать, должно, кинула.

Ленька  вдруг  выкрикнул  срывающимся  голосом:

— Не кинула! Не успела она: побежала за узлом, а поезд покатил.

Семен Лукич недовольно качнул головой, произнес, не повышая голоса:

— Не ори. Ишь ты, с гонором еще. За узлом! Какой там у них узел? Все добро, поди, на себе. Из голодных краев бегут. Кинула, гада. Его да еще двух девчонок малых. Тех сосновские взяли.

— Не кинула,— уже тихо произнес Ленька.— Она не кинула, не успела... Я знаю...

Одноногий легко спрыгнул со стола, ловко скакнул к табуретке, сел и будто даже весело глянул на Леньку.

— А ну подойди, браток. Как зовут-то? Ленька? Спиридонов Ленька? Хорошо зовут... А мамка твоя верно, должно быть, не успела. Авось найдется еще. А пока у нас поживешь. Добро?

Ленька поднял голову и увидел его карие, чуть прищуренные глаза, теплые и ласковые, будто солнечные лучики. Так на него смотрели только одни глаза — тятькины... И Ленька, сам не зная почему, вдруг уткнулся в его широкое тугое плечо, и тяжело всхлипнул. А тот легонько поглаживал Леньку, уговаривал растроганно:

— Ну, ну, будет, браток, будет... Все обойдется. Поживем...— И уже другим голосом, жестким, злобноватым: — вот он, главный враг революции,— голодуха. Это пострашней любой войны: все живое выкосит без выбора, без пощады. Пол-России захлестнул неурожай, бежит народ кто куда, люди мрут что мухи. Теперь вся надежда на нас, на Сибирь. Дадим революции хлеб — победим, нет — все пойдет прахом.

— Всех не накормишь.

— Во-во! — выкрикнул он уже совсем зло и, легонько отстранив Леньку, вскочил.— Нет, шутишь, накормим! Всех перетряхнем, все лишнее повытрясем, а накормим! Не для того три года на фронтах бились, чтобы сейчас вот так уморить Советскую власть голодом.

Едва он кончил, Семен Лукич кашлянул слегка.

— Так что, Захар, я поехал. Недосуг мне. Малец, значится, у меня будет.

Председатель перевел дыхание, нахмурился, сел и с силой потер пальцами синеватую бритую щеку.

— У тебя, говоришь? Ладно. Только уговор, Лукич, не обижай мальца.

Семен Лукич развел обидчиво руки:

— Да с чего мне обижать-то его? Свой, чай, есть... Да и не для того беру к себе. Откормлю, выправлю, человеком сделаю... Как не помочь такому горю.

— Ладно. Хорошо. Езжай, Лукич. А ты, браток,— хлопнул Леньку по плечу,— крепись. Авось обойдется все и мамка твоя отыщется...

Семен Лукич взял Леньку за плечо, подтолкнул вперед.

— Айда, нечего сопли пущать. Счас тебя в баню, а потом щей полну чашку.

Глава 4.

ОХОТА НА ДЬЯВОЛА

Это было в начале 1921 года, а теперь лето в разгаре. Четыре месяца уже живет Ленька у Заковряжиных. Изба у них отменная — высокая, просторная, светлая, единственная, пожалуй, такая на всю Заовражную сторону. И двор хороший: стайка с сенником, новая, срубленная из толстых бревен конюшня, завозня. У Заковряжина пять коров, четыре коня, овцы, свиньи. А семья-то всего с гулькин нос: он сам, Семен Лукич, его жена, тетка Авдотья, да Яшка. Есть у них еще две дочери, но они уже повыходили замуж и разъехались по другим селам.

Богато живет Заковряжин. Богато, но ему еще далеко до Кузьмы Ферапонтыча Ощепкова или мельника Фомы Тихоновича Барыбина, богача, поди, на всю волость. А Семену Лукичу очень хочется дотянуться до них, хоть немного подравняться с ними по богатству. Вот и лезет он из шкуры, жадничает, скупится, готов, пожалуй, всех своих голодом уморить, лишь бы копейку лишнюю удержать в руках.

К Леньке Семен Лукич относится, как, впрочем, и ко всем, ровно: не шумит, не ругается, не бьет. Но однажды случилось так, что Ленька позабыл принести ведерко дегтя из оглоблинской лавки. Делал какую-то другую работу и забыл. Уже к вечеру, когда Семен Лукич приехал откуда-то, он подозвал Леньку и молча ткнул пальцем в порожнее ведро.

Ленька заторопился было что-то сказать, да осекся на полуслове: на него смотрели не мигая тяжелые, холодные глаза Заковряжина. От него, от этого взгляда, Леньке вдруг стало нехорошо, даже ноги ослабели. Он подрагивающей рукой взял ведро и пошел к калитке.

Лавка была уже закрыта. И как ни боялся Ленька злющих оглоблинских цепных собак, а пришлось идти на дом. Он уговаривал лавочника налить дегтя, просил и даже заплакал от отчаяния. Оглоблин, наконец, смилостивился, велел своему работнику нацедить ведерко.

Когда Ленька принес деготь, Семен Лукич обмакнул в него палец, осмотрел оценивающе, понюхал, потом произнес почти ласково:

— Вот так-то... И штоба это в последний раз. А не то...

С той поры Ленька просто леденеет, когда увидит вдруг уставившиеся в него белые глаза Семена Лукича.

А уж про Заковряжиху и говорить нечего. Крикливая, бешеная, драчливая, она возненавидела Леньку сразу, с первого взгляда. Как только увидела его в избе, заорала на Семена Лукича, побагровев от натуги:

— Эт-то еще что за такое? На кой леший привел это пугало? Что у меня тута — богадельня, чтоб всякую падаль собирать? Убирай его отседова, али я сама вышвырну!

Даже Семен Лукич тогда несколько оробел,   растерялся.

— Што ты, што ты, мать! Не ори, уймись... Ить ишо не разобралась в деле, а базлаешь на всю улицу.

Потом Ленька слышал, как он говорил с теткой Авдотьей в горнице.

— Ты, мать, не очень уж того... Не объест, чай, а сгодится. Оклемается, поокрепнет, глядишь, работник будет. Время-то вишь какое: со всех сторон совдепы жмут. И насчет работников строжатся. А тута в семье будет жить, будто свой... Спроса меньше.

Заковряжиха, должно быть, в конце концов согласилась с Семеном Лукичом, однако отношения к Леньке не изменила: так и осталась лютой и ненавистной.

Много пришлось натерпеться и от Яшки. Когда Ленька появился в заковряжинской избе, Яшки не было — гостил у своей старшей сестры в соседнем селе. Вскоре Семен Лукич привез его, сразу же позвал Леньку и, остро поглядывая на него, произнес, как всегда, негромко, внятно и твердо:

— Вот мой сынок Яков, мой наследник, а твой друг и хозяин. Люби его, услужай, и тебе лучшее будет.

Яшка обрадовался, взялся командовать Ленькой, просто упивался своей властью: подай ему то, принеси другое, сбегай туда-сюда, а чуть что Ленька сделает не так — бьет. И метит не куда-нибудь, а в лицо или под дыхало, чтоб больнее было. Или начнет щипать до синяков.

Долго он мытарил Леньку. До тех пор, пока однажды Ленька от обиды и дикой боли, сам не соображая того, двинул Яшку по уху.

Крепко влетело тогда Леньке, но с той поры Яшка стал опасаться его и больше не мучил своими проклятыми щипками.

Однако как ни худо жилось Леньке, он уже был не тем заморышем, что едва добрался в памятный зимний день до заковряжинской избы: отъелся малость, избавился наконец от непрестанной сверлящей боли в животе. Да и солнышко сделало свое: обожгло, обмеднило некогда бледные до синевы лицо, шею, руки.