Рука дьявола - Виктор Сидоров

— Слышь, дядя Захар, а этого, который метку на воротах оставил, я видел...

Лыков враз встрепенулся, вцепился взглядом в Леньку.

— Чего раньше молчал? Кто он?

Ленька зябко пожал плечами, припомнив длинное бегающее веретено.

— Не знаю... черный весь. Ног нету и головы тоже.

— Погоди, несешь несуразное... Расскажи, как было. Подробней.

Ленька, торопясь и запинаясь, поведал все, что видел и перечувствовал той темной памятной ночью. Когда он кончил, Лыков, крякнув огорченно, с силой поскреб затылок.

— Эх, незадача! Как же это ты, браток, не уследил за ним, а? Ведь какое добро народу сделал бы! Испугался! Черт, дьявол!.. Неужто веришь ерунде всякой глупой? Кулачина это какой-нибудь, бандюга, контра недобитая. А напялил на себя тряпья, чтоб пострашнее быть. На всякий случай — вдруг встретится с кем... Эх, Ленька, Ленька...— Лыков был так огорчен и раздосадован, что Ленька расстроился.

— Да ты не переживай очень, дядь Захар, — сказал он виновато  и  просительно.— В  другой  раз  уж  не  оробею...

Лыков усмехнулся, легонько хлопнул Леньку по плечу.

— Ну, браток, утешил. Спасибо. Теперь беги.— Он было взялся за свою книжку, но, взглянув на Леньку, спросил:

— Чего мнешься? Или еще дело есть?

Ленька так и вспыхнул весь, произнес умоляюще:

— Дядь Захар, возьми меня в отряд, а? Возьми, будь отцом родным.

Лыков нахмурился.

— Ну это ты, браток, того...— Потом вдруг спросил живо: — Ты комсомолец?

Ленька протянул растерянно:

— Не-е...

— Видал? Вступи — тогда. Ясно?

— Ясно,— повеселел Ленька, подумал: что-что, а в комсомол-то Митька Шумилов его обязательно примет.— Ну я побег.

— Давай, да по ночам не шастай больше. Сами справимся.

Ленька вышел из сельсовета возбужденный и полный небывалой радости. Со степи тянуло вкусным запахом разогревающейся земли и духмянки. Ленька несколько раз жадно втянул всей грудью утренней свежести и побежал домой.

Однако, едва миновав сборню, он неожиданно, нос в нос, столкнулся с Тимохой Косым. Тот тащил на спине мешок с чем-то тяжёлым. Увидел Леньку, обрадовался.

— А, Приблудный! Погоди-ка...

В его мешке было, наверное, что-то особенное, потому что Тимоха не сбросил его на землю, а пытался поставить осторожно и аккуратно. Ленька поначалу крепко перетрусил, но, увидав, как силится Тимоха, захохотал и, свернув длинную дулю, выкрикнул, отбегая:

— А этого не нюхал, косая вошь?

Подобной наглости и обиды Тимоха никак не ожидал. Руки у него дрогнули, и мешок бухнул на землю. В нем что-то хрустнуло. Тимоха сначала, сгоряча, кинулся за Ленькой, но, пробежав несколько, круто вернулся назад, к мешку. Заглянул в него и взвыл от бессилия и злости, тряся кулаками:

— Убью, гад!  Теперя — убью!  Теперя на всю жизнь!..

Ленька больше не оглядывался, мчался к дому. На всякий случай он заглянул к Шумиловым. Первой, кого он увидел, была Варька. Она сидела на чурбаке возле крылечка и чистила картошку. Ленька поздоровался небрежно, спросил:

— Митрий дома?

Варька мотнула тугими длинными косками.

— Нету.— И произнесла, понизив голос:—Ой, Лень, что нынче у нас было!..

— Что такое?

— Ой, страсти!.. Под утро случилось. Уже светать стало, во дворе вдруг как завизжит кто-то. Два раза. А Мити-то нет!.. Мы с маманей было совсем померли... Едва солнца дождались...

Ленька смущенно отвел глаза, бросил хмурясь:

—  Кошки, должно, орали. Они такие...

Варька перебила торопливо:

— Не-е, какие там кошки!.. Визжал кто-то, будто ему кишки вынали. Ажно душа стыла. Может, нечистая сила когось сцапала, а?

— Ерунда,— сказал Ленька, боясь глянуть на Варьку.— Нету никакой нечистой силы... И Лыков мне про то говорил нынче... То ись вчерась... Может, зашибся кто-то.— И чтобы переменить разговор, спросил настойчиво: — Мне Митрия надо. Разговор есть. Когда он будет, Варь?

Едва договорил, калитка распахнулась, и во двор торопливо вошел Митька, потный, запыленный. Бросил на ходу:

— Варюха, приготовь умыться. Маманя дома?

Варька бросила недочищенную картошку,  засуетилась.

— Счас, Митя... А маманя в лавку пошла...

— Тогда и поесть собери. Тороплюсь я.

Митьке восемнадцатый год, но казался он чуть ли не мужиком: широкий, крепкий, с крупными разбитыми тяжелой работой кистями рук. Он был не очень разговорчив, однако в его черных продолговатых и всегда чуть прищуренных глазах теплилась доброта и ласковая усмешка. Но случалось, и Ленька сам видел, эти же его глаза излучали такую бешеную ненависть и ярость, что и глядеть в них было боязно.

Пока Митька умывался, Ленька нетерпеливо топтался вокруг него, не решаясь начать свой разговор. Да и Варька была здесь — сливала воду из большого деревянного ковша в Митькины ладони. Но когда он сел за стол и принялся есть, Ленька примостился сбоку.

— Мить, впиши меня в ячейку.

Митька ел будто совсем неспешно, а щи в миске убавлялись прямо-таки на глазах.

— Что так вдруг?

— Впиши.

Митька отхватил зубами чуть ли не полкраюхи хлеба, молча и сильно задвигал челюстями. Все так же, будто не спеша, дохлебал щи и только потом произнес:

— А годов тебе сколь?

—  Много. Тринадцать скоро.

Митька нахмурился:

— Мало, Лень. С четырнадцати положено. По Уставу.

Ленька  никак  не  ждал  такого  ответа,   заволновался:

— Как мало?! По какому такому уставу?

— По Уставу РКСМ. Там   сказано — с   четырнадцати.

— Мало ли, что там сказано. А ты — впиши. Как отца родного...

Митька решительно мотнул головой:

— Не могу.

Ленька вконец расстроился. А когда он волновался или нервничал, то начинал говорить торопливо, запинаясь и сглатывая слова.

— Мало, да? А как тогда подмог вам — не мало было, да? Забыл? Когда ячейку сколачивали? Тогда ничего? А теперь — мало? Да?

Митька смущенно и сильно потер ухо.

— Верно, Лень, хорошо подмог. Молодец. Помню. А принять — не могу. Понимаешь — не положено.

У Леньки от обиды губы задрожали: не то что там слово вымолвить — дышать стало невмоготу. Он зачем-то стащил с головы картуз, снова надел его, а потом вдруг, круто развернувшись, бросился из избы.

Варька, сидя на своем чурбачке, все еще чистила картошку, увидела Леньку, позвала:

— Ты куда? Погоди, Лень, что скажу...

Но Ленька даже не взглянул на нее, молча хлопнул калиткой и побежал к овражку, в его густые заросли, чтобы никто не увидел, как горько и тяжело ему.

Глава 5.

«СПАСИБО, ЛЕНЬКА!»

Первая комсомольская ячейка в Елунино была создана вскоре после изгнания колчаковцев из Алтайской губернии. Позаписались в нее человек тридцать и  парней,  и девок. Даже Тимоха Косой вступил со всеми своими дружками-приятелями, такими же богатеями, как и сам.

Создавали ячейку, будто в какую-то забавную игру играли: шумели, хохотали, шутили, кто во что горазд, никто никого и ничего не слушал. Притихли малость, когда стали выбирать председателя ячейки. Кто-то радостно выкрикнул: «Даешь Елбана! Парень что надо».

И сразу со всех сторон понеслось веселое: «Елбана, Елбана! Давай его! Самый что ни есть председатель!»

Елбан — Ефим Оглоблин, здоровенный верзила, сын хозяина единственной на селе лавки. Он, этот Елбан, первый заводила на селе. Ни одной потехи без него, ни одной драки. Кулаки у Елбана что твои кувалды, морда всегда бордовая от самогонки.

Несколько парней восстали против Елбана, да куда там: вся его компания загикала, засвистала, кто-то кому-то под шумок дал по шее. А первый Елбанов приятель Никита Урезков сказал: «Ежели не Ефим, то и ячейки никакой не будет».

На том и порешили.

Сельсовет отдал ячейке пустовавший дом отца Семена, что рядом с церковью, под клуб и избу-читальню. Елбан со своей компанией обрадовались несказанно: не надо будет теперь голову ломать, где проводить вечерки — свое место есть.

И пошло-поехало: что ни вечер — в клубе пьянки, пляски под гармошки, игры в фанты с поцелуями, драки, визг и хохот.

Месяца два хлестало это буйное веселье через край. А потом вдруг разом пошло на убыль. Оказалось, что у ячейки совсем иные дела, чем плясать да играть в фанты с поцелуями. Потребовались срочно добровольцы для борьбы со всевозможными бандами из недобитых колчаковцев, которые начали скапливаться по лесам и дальним заимкам; понадобились бойцы в продовольственные отряды для изъятия хлебных излишков у зажиточных мужиков.

Елбан первым сказал, сплюнув на грязный, затоптанный пол клуба:

— Это пущай большевички заботятся. А мне с имя никак не по пути.

С той поры клуб опустел, а ячейка, которая и без того лишь числилась на бумаге, совсем перестала существовать. Остались верными комсомолу несколько парней из бедняков да два-три батрака. Они было принялись помогать продотрядчикам, но однажды ночью трех из них кто-то избил по-страшному; двое кое-как оклемались, а третий вскоре помер.