Спринт на шахматной доске. Как победить в блице - Генрих Чепукайтис

Это отрывки из его поэм. В последнем Чепукайтис называет кубинца Капабланка, обычно же он для него «дон Хозе» или просто «Хозе».

Я удивительно способенХодить туда, куда не все.Что позволял себе на КубеВ далеком прошлом Дон Хозе.

Характерны и последние строки поэмы:

В бездонных безднах бытия,Где есть лишь шахматы и Я.

Хотя все здесь облечено в шутливую форму, эта потребность в самоутверждении и собственном превосходстве для психолога явилась бы, наверное, очевидным доказательством компенсации за непризнание заслуг индивидуума, действительных или воображаемых. Ведь первичным в игре является желание превзойти другого, стать победителем и в качестве такового удостоиться почестей.

Почет и престиж, жажда признания, по свидетельствам многих философов, является главным в человеческом поведении. Чепукайтис ревниво переживал, что он не гроссмейстер и даже не международный мастер, как будто звания эти, придуманные людьми, могли бы что-нибудь прибавить к его шахматному таланту.

В глубине души он считал себя сильнее многих мастеров и гроссмейстеров, этих тупиц, зубрил, выучивших какие-то форсированные варианты и воображающих, что это и есть шахматы. И он был в особенном настрое, встречаясь за доской с этими шахматными хорошистами, аккуратными и прилежными, боящимися сойти с накатанной дебютной дороги, вехи на которой обозначены в линаресах и дортмундах.

Хотя он выполнил несколько раз норму международного мастера, однажды был близок к выполнению и гроссмейстерского норматива, официального звания, такого поблекшего, растиражированного и девальвированного сегодня, он так никогда и не получил и чувствовал себя обиженным и обойденным. Эта обида, обида за непризнание его таланта читается в последней, жирно выделенной строке его книги: Мастер спорта СССР Генрих Чепукайтис.

И в обращении на экземпляре книги, мне подаренном: Товарищу и гроссмейстеру.

И в четверостишии одной из его поэм:

Гроссмейстера пока не дали,Посмертно, видимо, дадутИ в книгу Гиннесса, наверно,Вперед ногами занесут.

И можно представить, как сладко было видеть ему в таблице чемпионата мира среди сеньоров в Германии: GM Chepukaitis, когда инициалы Генриха Михайловича организаторы турнира приняли за титул.

За несколько дней до эмиграции из Советского Союза теплым августовским днем 1972 года я столкнулся с ним в людском водовороте у Московского вокзала. В ответ на дежурный вопрос о делах он вздохнул: «Слушай, со всех сторон…» — здесь Чип прибегнул к сильной физиологической метафоре, начав перечислять неприятности, случившиеся с ним в последнее время. Потом, вдруг вспомнив что-то, сказал: «Я слышал, ты уезжаешь. Жаль, а я вот остаюсь — буду звать Русь к топору…» Это была, конечно, только красивая фраза, до которых он был очень охоч.

Чепукайтис был далек от диссидентских кухонь, слушания зарубежного радио, чтения запрещенных книг. Он жил, как и многие в то время, приспособясь к системе, существовавшей рядом с ними, привыкнув к ее законам, научившись лавировать и обходить их. Так же, как и в шахматах, комбинации прокручивались у него в голове с необыкновенной скоростью, и он постоянно находился в состоянии деятельности.

Он носился по заводу, доставая по дешевке спирт у мастера, поручив на пару часов свою работу напарнику, потом продавал этот спирт по более высокой цене; был знатоком марок, именно знатоком, а не собирателем, покупая и продавая их; обладая кругом знакомых в самых различных сферах, мог помочь достать дефицитный товар. Был период, когда книги продавались только на талоны, выдаваемые в обмен на макулатуру, и у Чипа постоянно на руках бывали книжные талоны, которые он продавал или менял.

Он «вертелся», как и много людей в то время, так что не поворачивается язык назвать эту деятельность мелкой спекуляцией, потому что все эти операции лишь в малой степени компенсировали то, что недоплачивало своим подданным советское государство. В те редкие моменты, когда у него вдруг появлялись деньги, в периоды недолгого богатства он не считал их и был скорее склонен к мотовству, что характерно для всех бедняков, кем он, конечно, и был.

Но, несмотря на постоянную нехватку денег, игру в карты и в шахматы на ставку, на самом деле он был далек от материальной стороны жизни. Ситуация в стране летом 1998 года была неспокойной, все опасались резкого падения курса рубля. «Ребята, рубль упал!» — сообщил своим коллегам Чепукайтис при входе во Дворец молодежи в Петербурге, где проводился тогда чемпионат России по шахматам.

Возбуждение, вопросы: Когда? Что? Как? Выяснилось, что Чип имел в виду гроссмейстера Рублевского, только что потерпевшего поражение в своей партии, и по городу еще долго ходил рассказ о Чепукайтисе, предвосхитившем тот августовский дефолт.

Точно так же, как к деньгам, он относился и ко времени: большую часть своей жизни он прожил, когда время было еще не деньги, и он, привыкший считать его на секунды, уплывающие с циферблата шахматных часов, был абсолютным мотом, транжиром обычного каждодневного времени.

Среди шутливых сентенций, которыми наполнена книга Чепукайтиса, есть и такая: я заметил, что если женишься, то всегда не на той, так же, как и на шахматной доске — ходишь тоже не туда: ошибок не избежать!

Чип знал, о чем говорил: сам он был женат пять раз, но цифра эта может быть неверно истолкована: на самом деле он был очень застенчив и влюбчив, а, влюбившись, предлагал все оформить «законным» образом. Но в жизни, как и в шахматах, он был легкомыслен: когда они со второй женой решили расстаться, Чип просто выкинул паспорт. При оформлении третьего брака выяснилось, что предыдущий не расторгнут, и он едва не попал под суд за двоеженство. Его последняя жена — Таня Лунгу, шахматистка из Кишинева — была моложе его на тридцать три года.

Книга его называется «Спринт на шахматной доске». На самом деле, спринтом была вся его жизнь, и он не особенно обращал внимание на фальстарты. Он признавал, что был плохим отцом для двух своих детей, но когда несколько лет назад в шахматный кружок Аничкова Дворца пришел мальчик, подтвердивший, что он внук знаменитого Чепукайтиса, дедушка, узнав об этом, был несказанно горд.

Когда рухнули границы запертой на замок страны, он несколько раз выезжал за рубеж, играя в сениорских чемпионатах мира и Европы. Многие, с кем он провел долгие годы за шахматным и карточным столами, уехали в Израиль, в Германию, в Америку. Некоторое время он тоже подумывал об эмиграции в Германию по еврейской линии. Чепукайтис — фамилия его матери, в графе «национальность» которой в паспорте было записано — полька. Те, кто знали ее, запомнили женщину с характерным лицом с орлиным носом и вьющимися, седыми, когда-то черными волосами.

Поляк — было записано и в паспорте самого Генриха Михайловича. Документы его отца Пикуса Михаила Ефимовича, еврея, работавшего до войны мастером на Кировском заводе и погибшего под Сталинградом в 1942 году, сохранились. Но брак родителей Чепукайтиса не был зарегистрирован, доказать что-либо шестьдесят лет спустя не представлялось никакой возможности, и идея эмиграции постепенно растаяла.

У него было множество знакомых, партнеров по блицу, собутыльников, карточных приятелей, тех, для кого он был просто Чипом, но близких друзей не было.

В компании он рассказывал безумолку смешные истории, большей частью из своей жизни, и имел любимые и сильно заезженные пластинки. Он и в молодые годы был склонен к длинным монологам, с годами же его многоречивость заметно усилилась, речь текла нескончаемым потоком, делая общение с ним нелегким занятием; впрочем, нуждался он скорее не в собеседнике, а в слушателе.

В быстронесущемся потоке его речи всегда присутствовали шахматы, но главным образом — он, он сам, нетитулованный и непризнанный, на самом деле — легендарный и великий.

Реакция наступала потом. Его жена вспоминает, что дома уже не было той искрометности, он был погружен в свой мир, в свои мысли и часто бывал замкнут и неразговорчив. С ним, таким неприхотливым в еде, в одежде, в быту было нелегко: он требовал постоянного внимания, потому что по-настоящему был концентрирован только на себе.

Он читал все, что попадало под руку, довольствуясь, главным образом, пустотами — газетами и журналами с яркими обложками, тем потоком информации, которая улавливается глазами и, не задерживаясь, уходит прочь без каких-либо последствий для души. Но если попадались под руку, читал и книги по истории, романы, детективы. Собственных книг по шахматам у него не было никогда, но после переезда жены в Петербург он с интересом прочел ее шахматные книги.