Конец всей этой мерзости - Стивен Кинг

— Знаешь что, Бобби, — сказал я. На моем лице появилась улыбка, но, пожалуй, неестественно широкая. — Закрой свой ящик с пчелами и сначала расскажи мне обо всем, а? Продемонстрируешь свои фокусы потом. Я хочу сказать, что хозяйка дома — настоящая кошечка, милая и добрая, а вот консьержка — огромная баба, курит сигары и весит больше меня фунтов на тридцать. Она…

— Тебе понравится эта картина, — убеждал Бобби, словно не слышал, что я говорил.

Я был знаком с этой привычкой так же хорошо, как и с его методом причесываться десятью пальцами. Он не то что был невежливым, а часто увлекался и не слышал, что происходит вокруг. Попытаться остановить его? Да ни в коем случае! Я был так счастлив, что он вернулся. Думаю, я понимал даже в тот момент, что произойдет нечто ужасное, но, когда я проводил с Бобби больше пяти минут, он прямо-таки гипнотизировал меня. Он был словно Люси из знаменитого комикса — с футбольным мячом в руках, обещающий, что уж на этот раз все будет в полном порядке, а я выступал в роли Чарли Брауна, устремляющегося по полю, чтобы пнуть его.

— По правде говоря, ты, наверное, уже видел все это раньше, — продолжал Бобби, — такие фотографии время от времени печатают в журналах — или в документальных фильмах о дикой природе. В этом нет ничего необычного, однако выглядит поистине потрясающе, потому что у людей существует совершенно необоснованное предубеждение относительно пчел.

Самым удивительным было то, что он был прав — я действительно видел все это раньше.

Бобби сунул руку внутрь ящика между пчелиным гнездом и стеклом. Меньше чем через пятнадцать секунд его рука покрылась шевелящейся черно-желтой перчаткой. И тут я мгновенно вспомнил: сижу перед телевизором в детской пижаме, прижимаю к груди своего плюшевого медведя примерно за полчаса до того, как лечь спать (и, уж конечно, за несколько лет до рождения Бобби), и наблюдаю со смешанным ужасом, отвращением и увлечением, как новоявленный пчеловод разрешает пчелам залезать на его лицо, полностью покрывая его. Сначала пчелы образуют у него на голове что-то вроде капюшона палача, а затем он сметает их, превращая в какую-то чудовищную живую бороду.

Бобби вдруг поморщился, затем усмехнулся.

— Одна сейчас ужалила меня, — сказал он. — Пчелы все еще не пришли в себя после поездки. Я ведь сначала попросил местную даму, занимающуюся страховкой, подбросить меня от Ла-Платы до Уэйко — она управляет старым самолетом «пайпер-каб». Дальше воспользовался какой-то местной авиалинией до Нового Орлеана. Сделал не меньше сорока пересадок, но готов поклясться, что окончательно вывела их из себя поездка на такси с Ла-Гарбинс. На Второй авеню еще больше ухабов, чем на Бергенштрассе после капитуляции немцев. — Знаешь, Бобби, мне кажется, что тебе все-таки лучше убрать руку из этого ящика, — заметил я, все время ожидая, что какие-нибудь пчелы вылетят и начнут метаться по комнате. В этом случае мне придется охотиться за ними со свернутым в рулон журналом, убивать их одну за другой, словно они пытаются скрыться из тюрьмы, как в старом кино. Но ни одна из них не пыталась вылететь — пока.

— Успокойся, Хауи. Ты когда-нибудь видел, чтобы пчела ужалила цветок? Или хотя бы слышал об этом, а?

— Ты не похож на цветок.

Бобби рассмеялся.

— Черт побери, Хауи, ты думаешь, пчелы знают, как выглядит цветок? Нет, конечно! Они так же не подозревают, как выглядит цветок, как ты или я знаем, как звучит облако. Пчелы просто чувствуют сладость на моем теле, потому что в моем поту содержится диоксин сахарозы — вместе с тридцатью семью другими диоксинами, о которых нам известно.

Он выдержал паузу и посмотрел на меня хитрым взглядом.

— Хотя должен признаться, что я принял определенные меры и немного, так сказать, подсластил себя сегодня. Съел пачку вишен в шоколаде, когда летел в самолете…

— Господи, Бобби!

— ..а потом, когда ехал сюда на такси, добавил пару пирожных с кремом.

Он опустил в ящик вторую руку и принялся осторожно сметать пчел обратно. Я заметил, как он еще раз поморщился, перед тем как стряхнул последнюю пчелу. А успокоился только тогда, когда закрыл крышку на стеклянном ящике. На обеих его руках виднелись красные опухоли: одна на левой ладони, в самой середине, другая на правой, повыше, в том месте, которое хироманты называют «браслетом удачи». Две пчелы ужалили его, но я понял, что он хотел мне доказать: по крайней мере это ничто по сравнению с четырьмястами насекомыми, что ползали по его руке.

Он извлек из кармана джинсов пинцет, подошел к моему столу, отодвинул в сторону стопку бумаг рядом с компьютером, которым я теперь пользовался, и направил мою тензорную лампу на то место, где раньше лежала бумага. Отрегулировал свет лампы, и на поверхность стола из вишневого дерева теперь падал ослепительный кружок света.

— Пишешь что-нибудь интересное, Бау-Вау? — небрежно спросил он, и я почувствовал, как волосы у меня на шее встали дыбом. Когда последний раз он называл меня Бау-Вау?

Когда ему было четыре года? Или шесть? Не помню, черт возьми. Он осторожно работал пинцетом над своей левой рукой. Наконец Бобби извлек что-то крохотное, похожее на волосок, выдернутый из носа, и положил в мою пепельницу.

— Статью о подделках в артистическом мире для «Ярмарки сует», — ответил я. — Бобби, что ты придумал на этот раз, черт побери?

— Ты не мог бы выдернуть второе жало? — попросил он. Протянул мне пинцет и правую руку, глядя на меня с извиняющейся улыбкой. — Я считаю себя таким умным, что должен в равной степени владеть левой и правой рукой, но у левой руки коэффициент интеллектуальности все-таки не больше шести.

Тот же самый старина Бобби.

Я сел рядом с ним, взял пинцет и принялся вытаскивать пчелиное жало из красной опухоли на ладони, из места, которое в его случае следовало бы назвать «браслетом рока». Пока я занимался этим, он рассказал мне о разнице между пчелами и осами, о разнице между водой в Ла-Плате и Нью-Йорке и о том, каким образом он собирается все уладить с помощью своей воды и при моей поддержке.

Так вот и получилось, что я согласился бежать к футбольному мячу, который держал мой смеющийся гениальный брат, но уже в последний раз.

— Пчелы не жалят, если только у них нет иного выхода, потому что при этом они погибают, — равнодушно заметил Бобби. — Помнишь наш разговор в Норт-Конуэе, когда ты сказал, что мы убиваем друг друга из-за первородного греха?

— Помню. Постарайся не шевелиться.

— Если бы такое случилось, если бы существовал Бог, так любивший нас, что отдал нам собственного сына, распятого на кресте, и одновременно послал нас в ад на ракетных санках только потому, что одна глупая сука откусила кусок ядовитого яблока, то проклятие, предназначенное нам, было бы таким: он превратил бы нас в ос вместо пчел. Черт возьми, Хауи, чем ты там занимаешься?