«Gaudeamus» - Леонид Андреев

П е т р о в с к и й. Да он ничего, он держится.

О н у ф р и й. Эх-ма! Принять-то, конечно, принять, а только по совести скажу: старик сомнительный. Влюбится еще – такой он тут размазни наделает, в глубоких калошах не пролезешь.

Л и л я. Свинство так говорить! Он жену свою любит.

О н у ф р и й. Мертвую-то? Кто же мертвых любит искренно – одни гробовщики. А такие, как они, без любви не могут, я их знаю. Эх, Лиля, Лилюша, душа моя милая: перед любовью да перед временем всякий человек подлец.

К о з л о в. (запевает). «Наша жизнь коротка – все уносит с собою, наша юность, друзья, пронесется стрелою».

При первых звуках песни торопливо выходит С т а р ы й с т у д е н т с бутербродом в руке. Присоединяется к хору; на глазах у него слезы умиления. Не поет один Онуфрий.

Х о р. «Проведемте ж, друзья, эту ночь веселее – пусть студентов семья – соберется теснее».

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Зима. Меблированные комнаты Фальцфейна на Тверской. Комната Старого Студента, очень чистенькая, содержимая в большом порядке. Шведская гимнастика, под диваном гири.

Утро; по окнам видно, что на дворе сильный мороз. Светит красноватое зимнее солнце. В комнатке тепло.

За дощатой, не доходящей до потолка перегородкой ворочается проснувшийся Т е н о р – он тут ночевал; крякает, пробует голос. На небольшом коротком диванчике смятая подушка и студенческое пальто. Только что принесен номерной, сильно кипящий самоварчик со сломанной ручкой крана; на столе свежий хлеб, газета. С т а р ы й С т у д е н т, умытый, чистый, заваривает ложечкой чай и ставит чайник на конфорку.

С т. с т у д е н т. Ну, вставай, Саша, вставай, довольно ворочаться. Соберись с духом и встань. Я уже и гимнастикой успел позаняться… Вставай, чай готов. Ты какой хлеб любишь, я твоего вкуса еще не знаю? – Я взял французскую булку. Но, может быть, ты любишь сладкий хлеб, так говори, я сейчас пошлю.

Т е н о р (сердито). Отстань!

С т. с т у д е н т. Ну, ну, не сердись, какой ты сердитый. Вставай, голубчик. Оттого, что ты валяешься, тебе еще хуже. Умойся и иди. Ты и спал-то одетый, чудак.

Т е н о р. Не хочу умываться.

С т. с т у д е н т (тихо смеется). Ну не надо, не умывайся. Иди так. Я тебе налил, слышишь? Хлеб, брат, какой удивительный, совсем теплый.

Т е н о р. Ну ладно, иду. Хлеб! Эх! (Выходит из-за перегородки, не умыт, волосы в беспорядке, вид крайне мрачный.)

С т. с т у д е н т. Вот твой чай.

Т е н о р. Ладно, вижу.

Молча пьет чай, глотая хлеб огромными кусками. Старый Студент читает «Русские ведомости». Молчание.

Т е н о р. (прожевывая). Что нового?

С т. с т у д е н т (предупредительно). Да ничего особенного. Хорошая передовая статья, очень смелая – хочешь, прочту, пока ты будешь пить?

Т е н о р. (жуя). Ну ее к черту! Про нас ничего нет?

С т. с т у д е н т. Кажется, ничего. А то я прочел бы, а?

Т е н о р. Не надо. Который час?

С т. с т у д е н т (смотрит). Без десяти одиннадцать.

Т е н о р. Ага! Покажи-ка часы. Подарок, что ли? Хороши. Сколько в ломбарде дают?

С т. с т у д е н т. Не знаю, это подарок жены. Ну, как спал, Саша? Постой-ка, я подушку отнесу, чего ей тут валяться.

Т е н о р. Спал ничего. А ты тут на диванчике? – Короток диванчик-то, велел бы подлинней поставить.

С т. с т у д е н т. Ничего, я привык. У меня часто ночуют. Третьего дня Онуфрий с Блохиным ночевали: слышу, уже ночью стучит кто-то в дверь…

Т е н о р. Ну их к черту, я бы на твоем месте их выгнал. Расскажи лучше, старик, про вчерашнее собрание.

С т. с т у д е н т. Что же еще рассказывать, я все тебе рассказал.

Т е н о р. Еще расскажи, ты вчера что-то путал. Так, значит, и решили: всем идти на сходку?

С т. с т у д е н т. Так и решили.

Т е н о р. Ослы!

С т. с т у д е н т. Нет, Саша, это несправедливо, по-своему они логичны. Но повторяю, что вчера и им говорил: я не могу понять того упорства, с которым они отстаивают самые крайние меры. Факты, мой собственный опыт, да, наконец, вся история подобных волнений учит нас, что мы могли бы избежать этого огромного числа бесплодных жертв, если бы не отказались прислушаться к голосу благоразумия. Вот, например, любопытный факт, которому я сам был очевидцем. В тысяча восемьсот…

Т е н о р. Ну ладно, ладно. Ты вот что скажи: все решили?

С т. с т у д е н т. Нет. К моему удивлению, Онуфрий Николаевич оказался очень благоразумным человеком и присоединился к моему голосу…

Т е н о р. Хорошо большинство: ты и Онуша! Ха-ха-ха! А он тоже речь говорил? – Воображаю, какие это были перлы.

С т. с т у д е н т. А зачем же ты не пришел на cобрание – вот нас было бы трое.

Т е н о р. Затем не пришел, что не хотел. А разве про меня говорили?

С т. с т у д е н т. Козлов сказал: струсил наш Тенор – но на его слова, кажется, никто не обратил внимания. Ах, да, вспомнил: кто-то, чуть ли не Петровский, засмеялся, и Дина сказала, что ты болен, что она у тебя только что была. Потом, когда я провожал Дину домой…

Т е н о р. Ты ее провожал?

С т. с т у д е н т. Да, так случайно вышло. Я ее спросил, чем ты болен, она сказала, что уже три дня как не видала тебя, что ты и дома не ночуешь. Где ты пропадал? И я очень удивился, Саша: прихожу, а ты здесь.

Т е н о р. До самого дома провожал?

С т. с т у д е н т. Да, конечно… И я должен тебе, Александр Александрович, сказать по-товарищески, что она была очень расстроена твоим отсутствием. Она первая подала голос за сходку.

Т е н о р. Первая?

С т. с т у д е н т. Да… Но вот что вчера меня очень удивило и, признаюсь тебе, даже огорчило: я заметил какое-то странное и совсем необычайное к себе отношение со стороны товарищей. Как будто я чужой и даже совсем лишний – представь себе! Вдруг Паншин – такой неприятный и развязный юноша – заговорил зачем-то о моих годах; правда, его остановили, и сам я ответил, что нет двух логик: для старшего и младшего возраста, а есть только одна, общая и обязательная… все же осталась какая-то неловкость, такой неприятный осадок. Меня, признаюсь тебе, речь Паншина прямо-таки возмутила. Куда ты, Саша?

Т е н о р. Пойду, опять лягу, буду весь день лежать. Я болен. Если кто будет спрашивать, скажи – Тенор болен. У меня голова болит.

С т. с т у д е н т. Хочешь фенацетину? – у меня есть.

Т е н о р. Нет, не надо. (Уже из-за перегородки.) О чем же вы говорили с ней дорогой?

Во все время, как речь идет о Дине, лицо Старого Студента выражает волнение, тем более сильное, что голос свой он вынуждает быть спокойным; и даже смеется.

С т. с т у д е н т. Так, о всяких пустяках… я ей кое-что рассказывал. Между прочим, ей не хотелось идти прямо домой, и мы немного погуляли.

Т е н о р громко смеется.

С т. с т у д е н т. Чего ты?

Т е н о р. Петровский рассказывает всем, что ты влюблен в Дину. Верно, старик, сознайся?

С т. с т у д е н т (встает и снова тихо садится, руки его дрожат). Какой вздор! Если это шутка, то очень… некрасивая. Я же прекрасно знаю, что Дина Абрамовна… любит тебя, и это вполне естественно. И если я и думаю о чем-нибудь, так только о том: сумеешь ли ты, Александр Александрович, оценить эту прекрасную и гордую любовь. Должен откровенно сказать тебе, надеясь, что ты не поймешь меня дурно: такую чистую и обворожительную девушку, как Дина Абрамовна, с такой лучезарной огненной красотой, одаренную таким богатством душевных сил, я встречаю впервые… И я… искренно поздравляю тебя.

Т е н о р. А скажи, старик: твоя жена была похожа на Дину?

С т. с т у д е н т (мучаясь, но голосом спокойным). Наташа? Нет, она была совсем другая. Это была скромная, пожалуй, даже не особенно красивая девушка, очень робкая на людях, – застенчивая, да. Мимо нее можно было пройти сто раз, не заметив ее, но если кто узнавал ее ближе…

Т е н о р. Помнится, ты вначале что-то другое говорил – что она была красива…

С т. с т у д е н т. Разве? Это так тебе показалось. Я не мог говорить другого. Как же я мог говорить другое, когда я так хорошо ее помню. Конечно, помню! И глаза, и ее улыбку, и тихий голос, все помню. Правда, вся та моя жизнь как-то посерела, почему-то лучше всего я вижу наши серые бесконечные заборы, серые дома, – но ее!

Т е н о р. Ха-ха-ха! А я подумал, что ты уже забыл. Ты, ей-Богу, что-то другое рассказывал. Финтишь ты, старик!

С т. с т у д е н т. Да нет же, как тебе не стыдно! Забыть – это значило бы изменить Наташе, как же это возможно! Что же тогда значит этот год, который я провел в сумасшедшем доме, – или это была симуляция? (Смеется.) Чудак ты, Тенор, вот что я тебе скажу! Чудак!

Не стучась, входит заиндевевший с мороза О н у ф р и й. На нем драповое потертое пальто и башлык; руки держит в карманах. Подходит прямо к столу и молча смотрит, не поворачивая закутанной головы. Очень мрачен.

С т. с т у д е н т. А, Онуша! Ты?

О н у ф р и й. Я. Дома? (Идет в переднюю, чтобы раздеться, и заглядывает за перегородку.) А, это ты, Тенор? И лохмат же ты, братец.