Золотой желудь - Ольга Батлер

— Так в какой вуз вы поступать приехали?

— В театральный. Или в консерваторию. Я певицей стать хочу, — простодушно отвечает девушка.

«Куда ж ты без блата попадешь, милая?» — молча усмехается Лидия Николаевна. А девушке многозначительно говорит:

— У моей приятельницы дочка в консерватории преподает, — в ожидании, что провинциалка тотчас засуетится.

Но та продолжает молча надевать босоножки и, распрямившись, с наивной гордостью заявляет:

— Я сама хочу попробовать, без блата.

В двери снаружи поворачивается ключ — Лидия Николаевна совсем забыла, что ждет внука. Когда Маша знакомится с Сергеем, старуха опять с удивлением подмечает в гостье ту уверенную отстраненность, которая бывает только у очень независимых или очень красивых женщин.

— Какая к тебе девушка приходила, — говорит Сережа задумчиво, едва за Машей захлопнулась дверь. — Прямо с картины Васильева…

Лидия Николаевна не может припомнить ни художника, ни его картину, и тогда Сергей с совершенно неуместным вдохновением начинает распространяться о синих глазах на нежном овале, о каких-то северных красках и линиях. Его англичаночке эта поэма вряд ли понравилась бы.

— Хороша Маша, да не ваша, — язвительно останавливает внука Лидия Николаевна.

Она взволнована. Ей кажется, Сережа описал покойную Асю. И внешность, и голос… бывает же такое. Вот только Ася была нежной и порывистой — не холодной, как ее внучка.

— Как она одета хоть? — интересуется Лидия Николаевна с женским любопытством. — Модно? Дорого? — переспрашивает она, не дождавшись ответа.

Но Сережа, который никогда не был человеком не от мира сего и даже помогал советами при выборе платьев, вдруг теряется. Он не может вспомнить, во что была одета Маша. У него просто осталось ощущение прохлады и свежести… Наверное, она была в чем-то светлом. Наверное, это был длинный плащ.

Лидия Николаевна снова задумывается. Девушка приятная, не наглая. В ее компании можно со светлой грустью вспомнить то, что не вспоминалось уже много лет.

— Сереженька, найди потом на антресолях мои старые школьные фотографии, мальчик. Я ей обещала.

От внука приятно пахнет лосьоном, и Лидия Николаевна, не удержавшись, треплет его по мягкому ежику волос. В этом знакомом им жесте — такое безграничное «я тебя люблю», что оба на мгновение смущаются.

Кочевники в легком разноцветном тряпье совсем не принадлежали холодному осеннему дню. Они словно на минутку заскочили в московскую серость и слякоть из мест, где благоухает летний зной и на пышных ветках крутят своими умными яркими головами большие птицы… Наверное, теперь и возвращались в свое вечное лето через Теплый переулок.

Заросший бородой до самых глаз мужик вел на цепи облезлого маленького медведя. Черная старуха и другой цыган с гармошкой сидели в повозке. Молодые женщины — коренастые, сильные, замотанные в шали — тащили за собой детей. У одной девчонки, Лидиной ровесницы, совсем не было руки, и Лида с брезгливой жалостью посмотрела на ее обнаженную подмышку с редкими черными волосиками, начинавшуюся сразу возле плеча.

Лида даже во сне вспомнила, что это были крымские цыгане «кримэ». Они приехали в Москву наниматься забойщиками на строительство метро и все лето жили возле Новодевичьего монастыря.

— Красивая, погляди, что у меня есть для тебя, — цыганка схватила Лиду за рукав и протянула ей красные туфли.

Туфли сидели на Лидиных ногах, как влитые. Она задохнулась от радости:

— Спасибо.

— Погоди, погоди, — остановила ее цыганка, под глазом у нее росла бородавка. — Платить-то чем будешь?

Денег у Лиды не было.

— Отдай мне своего братика, — вкрадчиво предложила женщина, подмигнув бородавчатым глазом.

«Я этих людей больше никогда не увижу», — вдруг поняла Лида, снова вспомнив, что она спит, и сразу почувствовав себя хозяйкой в этом мире. Ей все здесь позволено, никто не ругает ее за плохое поведение.

— Да берите его на здоровье!

Цыганка хлопнула себя по широкому бедру, что-то хрипло крикнула соплеменникам, и те заплясали веселее. А похожий на черта цыганенок шустро спрыгнул с повозки и колесом прошелся перед Лидой.

Наутро сон вызвал лишь мимолетное сожаление — уж очень красивые туфли были, и в тот же день Лида забыла о нем. Но через несколько дней он всплыл явью.

Подруги сидели у воды под стеной Новодевичьего монастыря, когда мимо них пестрой кучкой прошествовали цыганки. Они только что прополоскали свои тряпки в пруду, теперь несли мокрые узлы обратно в табор. Одна подмигнула Лиде, а девочка узнала в ней цыганку из своего сна.

— Что с тобой? — спросила Ася. — Ты белая, как простыня…

Лида рассказала ей про свой сон.

— Не переживай! — махнула рукой Ася. — Ты наверняка встречала эту цыганку прежде, просто не задумывалась об этом, пока она тебе не приснилась.

Но Лида не смогла успокоиться. Дома она виновато посматривала на Альку. Вдруг цыгане украдут братика? Этот страх настолько владел ею, что она не сразу испугалась, когда пришла настоящая беда.

У них в доме несколько детей переболели этой заразой. Подхватил ее и Алька. Сначала болезнь показалась нетяжелой — малыш даже играл своими солдатиками. Но потом стало понятно, что она все это время держала его в своих лапах, как хищная кошка, чтобы задушить в одно мгновение.

Когда до неузнаваемости отекший братик неподвижно лежал в своей кровати, а мать по-деревенски выла над ним, от его лица жалуясь на до обидного коротенькую жизнь, которая ему выпала, у Лиды не выходили из головы эти проклятые красные туфли.

Во время похорон моросил холодный дождь, но старшие Семилетовы его не замечали. Лида тоже — лишь чувствовала под рукой мамину спину, вспотевшую под тонкой кофтой:

— Мам, Алька из-за меня умер…

Мать молча посмотрела на нее воспаленными глазами — у нее не было сил разубеждать дочку.

Скоро мы уйдем, подумала Лида, а он останется совсем один. Эта мысль показалась невыносимой. Она вдруг вспомнила, что забыла положить ему в гроб его любимых солдатиков. Игрушечные солдатики показались ей сейчас важнее всего на свете, важнее самого обряда, и она сначала тихо, потом все настойчивее потребовала, чтобы могилу разрыли:

— Ему там будет скучно без солдатиков! — разрыдалась Лида, отталкивая отца и мать.

Прошло девять дней после Алькиной смерти, потом сорок дней, а кошмар все приходил к Лиде по ночам. Он имел вид Теплого переулка, в котором не было для нее места.

В этот раз Лида стояла перед желтым пятиэтажным домом, где жила Ася. Подъезд, захватанная медная ручка — все казалось знакомым. Она дернула ручку на себя.

На лестнице послышались недружный топот и громкое сопение. Это по-праздничному одетые Коляскины, крепко держась друг за дружку, поднимались к себе наверх. Домна в красной косынке отдувалась, как паровоз — она тащила за собой родственников. Лица у всех были нездоровые, с зеленым оттенком.

Коляскины оставили дверь квартиры приоткрытой, но ни Аси, ни ее родных дома не оказалось. Лида собралась уже уйти, когда из комнаты Коляскиных раздались крики, бормотание, потом что-то с продолжительным грохотом упало, снова упало, и воцарилась тишина. Что случилось?

Первым Лиде попался на глаза племянник Домны. Митенька неподвижно сидел на полу, прислонившись к этажерке. Рядом лежала его жена. Ее рот был раскрыт, глаза остекленели. Кудрявая голова молодой женщины была повернута в сторону, как у сломанной куклы.

Сама Домна Коляскина сидела за столом своей большой сумрачной комнаты, положив кулаки на скатерть и бессмысленно уставившись на муху на ободке чайной чашки. Муха взлетела, села Домне на раскрытый глаз — баба даже не моргнула.

Ее муж Михеич перегнулся через старое кресло из потрескавшейся черной кожи. Лица плешивого пекаря совсем не было видно, но, судя по его бессильно повисшим рукам, жизни в нем оставалось не больше, чем в остальных Коляскиных.

На столе задребезжала ложечка в чайной чашке, словно кто-то раздраженно размешивал сахар, собираясь расколоть чашку. Звук устремился к Лиде, проник в ее грудь, стал таким огромным и жестким, что его невозможно было вытолкнуть наружу даже криком.

Все, что Лида могла теперь сделать — это пятиться к выходу маленькими шажками, шепча единственную известную ей молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, и ныне и присно… и ныне и присно…». В жизни она давно не молилась, как мать ее ни заставляла.

«Аминь», — вдруг сказала Митенькина жена на полу. Коляскины оживали один за другим. Сзади подвинули стол: переваливаясь, Домна направилась к мужу, приподняла своего плешивого Михеича за шкирку. Он улыбнулся щербатым ртом и высоким, почти женским голосом обратился к Лиде: «Чего вы боитесь-то? Никто душу вашу не украдет — потому как души нет. Хе-хе…».