Колокола весны - Анатолий Никифорович Санжаровский

Глеб хлопнул Валерку по колену.

— Ну зачем спичкой? У тебя что, пальца нет? Никакими палочками в ухо не лазь, а ковыряй пальцем. Пальцем далеко не залезешь и проблем не наковыряешь.

Валерка отмахивается от совета и знай долбит своё:

— Сплюшка! Ты не думал… Вот помрёшь, хоть кто купит твой скелет? Вон французы даве за полмиллиона хватанули скелет сибирского шерстистого мамонта. Валялся-валялся себе в вечной мерзлоте и нате из-под кровати! Таки отыскали! Торганули! Вот с барышом теперь уважаемые граждане-товарищи сибиряки! Если ты живой ничего не хочешь предпринять, чтоб обмиллиардиться, так, может, на мёртвого на тебя появится спрос? Как думаешь, сколько за твой скелет дадут?

— Ничего не дадут, — хохотнул Гордей. — Я не шерсистый.

Какое-то время они, обнаженные по пояс, бредут молча.

Внешне они прямая противоположность друг другу. Насколько лёгок, подтянут, подчигарист (сухощав), упруг, спортивен Валерка, настолько тяжёл и неуклюж Гордей, со сна сыто заплывший жиром. Раскисли бока широкие. Боч-ковитый бледный живот перекатился через ремень.

У Валерки, как у ежа, короткие, колючие и совершенно седые волосы. Валерка постоянно бреет голову. Гордей во-все не трогает на себе волоса. Поповская грива холодит плечи. Развалистая борода чёрным болотцем разлилась по груди.

Во всякое погодистое утро Валерка на первом свету вскакивает на велосипед. Лётом летит куда глаза глядят и к работе в своей райхимии успевает Бог весть где покрутиться.

Откукарекал смену, опять скок на свой ногокрут, и из села в село, из села в село носит его угар до самой глухой ночи.

В непогоду Валерка переходит на бег.

Выйдет из своего недоскрёба, что сиротски примёрз к подошве долгого, медленно поднимавшегося косогора, на гиревой замок закроет дверь с особым лазом для кошек, поприседает на одной ножке и, голый по пояс, с рубахой на кулаке, пожёг в гору. Вот уже нарезает по бугру, по улице. Только охает под сапожищами землица. И в Гусёвке, и в Синих Двориках всякий знает без откидки занавески: бежит наш шизокрылый орёлик.[12] Дождь на дворе.

В будни Валерка пробегает по два километра. От своего фиквама до кишкодрома.[13] У столовской двери намахнёт на себя рубаху, позавтракает и последние полкилометра до работы идёт пешком. В выходные он отматывает в беге уже по десятку вёрст.

Гордей же…

Гордей делит сутки на два сна.

Предварительный и генеральный.

Утром туго поест, как поп на Рождество. Наискоску от дома перечеркнул улочку и он уже на своем маслозаводе.

Работа у Гордея, по словам Валерки, мозольная: мозоли себе на кардане[14] натирает. Машинист компрессорной установки.

Это, конечно, не вагоны разгружать. Подглядывай, чтоб холод на охлаждение молока да масла бежал. И всё. Гордей изредка поглядывает и дремлет на лавчонке у компрессорной. Эта его рабочая смена, этот перекур с дремотой — первый сон, предварительный, неглубокий, сопряженный с досадным отлучением к самому компрессору и даже порой с тычками в плечо и похлопываниями по лицу, когда по нечайке неглубокий сон плавно перетечёт до срока, до домашней поры, в генеральный, и компрессор вдруг забудет подавать холод; прискачет тогда поммастера, такого толкача задаст, что плюнуть да послать не меньше матери так и позывает.

После работы Гордей вдолгую, прочно и как-то мстительно ест. Ест сначала одно поджаренное старушкой матерью мясцо с лучком, свиное ли, куриное ли. Наберётся до воли мяса; убедится, что всё-таки выдавится ещё место и для борща, примет в угоду матери несколько ложечек и тут же прямо из-за стола валится — как с корня срезан! — на диван, прикрывается газетой.

Летом газета нужна. Заслон от мух.

В прочие времена газета вроде и ни к чему, но без газе-ты Гордей уже не уснёт. Привычка. Без газеты вроде как чего не хватает. А чего именно, нипочём не поймёт. И такое чувство особенно донимало по понедельникам, когда газета не приходила. Отсюда, как он считает, и произошло известное выражение: понедельник у него был самый тяжёлый день.

А зато во все остальные дни…

Поел, перекинулся, натянул на лицо газету и мгновенно, будто под наркозом, уснул. Спит он не разуваясь, не раздеваясь, сронив ноги на пол. Спит мертвецки крепко и сладостно. И снятся ему сны, и в тех снах ничегошеньки другого ему не хочется кроме одного: спа-ать, спа-а-а-ать, спа-а-а-а-а-а-а-атушки… У него всякий божий день — Всемирный день сна! Валерка так и называетГордея — вечный чемпион мира по спанью.

— За шо ж ты, бедолага, и мучисся? Колы ж ты, чортяка, и высписся? — ворчит старушка мать, ладясь к ночи поднять с дивана глыбистого Гордея, чтоб разделся да лёг по-людски в постель.

Но поднять великанистого Гордея всё равно, что спихнуть со своего корня Эверест. И Гордей, одетый, обутый, в тяжкой позе мнёт, — сам на диване, ноги на полу — давит рёбра до нового дня. По мысли Валерки, перехватил Глеб эту замашку спать одетым у Сталина. Вождь частенько спал в одежде.[15]

И снова, отойдя от генерального сна, пролупив едва глаза, Глеб долго и скучно ест, готовясь к новому, уже к сидячему сну на лавке у компрессорной.

Гордей вышагивает босиком, врастопырку покачивает локтями. Косится на Валерку.

Валерка держит за сиденье велосипед, знай поталкивает рядом с собой.

"Чем же тебя, тараканий подпёрдыш, уесть?" — мучительно думает Гордей и оглядывает Валерку с головы до ног. Но придраться ни к чему не может. Плечи, руки, спина, живот у Валерки вымазаны в одинаково густой шоколадный цвет. Совсем не сравнить с погребным загаром у Гордея.

— Слышь, Нерукопожатное Лицо, — Гордей тычет пальцем Валерке на его толстые ватные штаны и на сапоги, — сегодня всего-то лишь плюс тридцать пять. Ты не замёрз?

— Да вроде нет, — с простинкой отвечает Валерка, не поймав яда в голосе Гордея.

— Как же нет!? — пыхнул Гордей. — У тебя ж вон, — скосил глаза на портянку, выглядывала из кирзового сапога, — обмотка зачем лезет наружу? Со-греть-ся! А ну-ка… Разувайсь! Ходи, как я. Босиком!

— Ёшкин кот! Не могу… Колется…

— А ты через не могу всё равно ходи. Укрепляет нервы. Гниль счищает меж пальцев. Наши предки, обезьяны, не носили ни хромовых сапог, ни лакированных туфель. Всё босиком да босиком.

— Так то обезьяны… Я тебе не какой-нибудь там Петя Кантропов. Не могу…

Гордей настаивает. Наседает.

Уступает Валерка. Разувается.

Впригибку, словно крадучись, шаговито, вбыструю, в срыве на бег простриг с десяток метров на бровях ступней и снова обувается.

— Не могу. Больно уж колкий это подвиг.

Гордей доволен, что отыскалось уязвимое