Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Вчера их осматривали повивальные бабки, придираясь К каждой родинке или к самому незначительному пятнышку на теле. Им-то ведомо, где родинка украшает, а где приносит несчастье и болезни. Но более всего стыда натерпелись, когда лупоглазый немец Стефан проверял и ощупывал девушек. Затем он что-то сказал на ухо отцу Ольги Кузьминой-Караваевой, и того в беспамятстве и холодном поту вынесли из царёвых палат.

Девушки стояли в девичьих облегающих сарафанах и островерхих уборах, открывающих затылок с длинной косой. Когда девушка выйдет замуж, её косы соберут в женскую причёску и спрячут от посторонних глаз. Лишь муж сможет увидеть её простоволосую.

Боярин Хитрово, знаток женских статей, уже не раз прошёл вдоль ряда туда и обратно, отмечая, у которой руки худоваты, у которой плечи неладно спадают, волос не сильно густ, грудь необильна. Здесь было из чего выбирать и было отчего запутаться в выборе.

Наталья Нарышкина каждый раз замирала, когда подьячий и боярин останавливались рядом и рассматривали её. И уж очень удивилась, когда её имя было прочитано среди тех, коих оставляли, пока ещё до времени, в царёвых палатах. Остальные, почти две трети, уже сегодня должны были с подарками отбыть восвояси.

Ниже Нижнего Новгорода Волга так раздвигает друг от друга свои берега, что её берег в тихую погоду почти незаметен. На правом берегу за изгибом возле кромки леса стоит деревня — не деревня — пять избушек. Восемь взрослых мужиков, три бабы всё, что осталось во владении дворянина Ваньки Румянцева. Да и то одну бабу пришлось умыкнуть у гулящих людей. Осип, муж её, присматривал за ней, чтоб не убёгла.

Три века назад предок Ваньки боярин Румянец помог великому князю Василию Дмитриевичу Московскому захватить Нижний Новгород. Местные тогда многие величали его предателем, но он не был таковым, одним из первых поняв, что сила Руси в единстве. Сын его Васька, когда бояре, выставляясь друг перед другом ёрничали, говоря: «Мой предок прибыл из Грецкой земли, а мой — из Седмиградской, а мой — из варяг», всегда отвечал: «А я — истинно русский». На это однажды Сабуров ответил: «Истинно русские землю пашут».

Его пророчества скоро сбылись. Васька Румянцев, как и князь Юрий Звенигородский, не верил, что Василий Тёмный — сын великого князя Василия Дмитриевича[65]. Софья Витовтовна[66], коей Бог, видно, за грехи посылал слабых детей, которые сразу умирали, более десяти лет не рожала, а затем, когда и муж с ней почти перестал жить, разродилась здоровеньким мальчиком.

Оказавшись в лагере Шимяки, Румянцев поддерживал его до конца, за что был лишён всех вотчин. С тех пор Румянцевы перебивались с хлеба на квас. На Руси не любили правдоискателей.

Ванька сидел на пригорке и смотрел на реку, когда увидел с дюжину конных стрельцов. Впереди ехал молодой красивый сотник. Увидев Ивана, он крикнул:

   — Эй, мужик, чьей-то деревенька будет?

   — Моя.

   — Энто как?

   — А вот так, я — сын дворянский, Иван Румянцев.

   — А чё ж голодраный такой?

   — Не всем же в хороше разъезжать.

   — Ну, коли ты дворянин, не покормишь ли ты царёвых людей?

Иван поднялся, направляясь к крайней избе. Стрельцы последовали за ним. Они вошли в дом.

По устоявшимся обычаям, печь стояла у той же стены, в которой был вход, слева от двери. Устье печи было направлено к противоположной входу стене. Возле устья располагалось всё потребное для приготовления еды. Это место называлось «бабий кут» или «середа» избы. В правом углу напротив входа стоял стол и лавки. Верх угла был заполнен образами, висела лампадка. Это был красный угол, где сидел хозяин и куда сажали почётных гостей. Неподвижные, приделанные к стене лавки этого угла по бокам украшались резными коньками. Между печью и стеной были полати, на которых одновременно могло спать человека два-три. Справа от двери стояла лавка для шапок и сундук. Это была вся обстановка, оставленная отцом Ивану Румянцеву.

Вслед за стрельцами в избу пришли и все жители деревни. Не так часто что-то нарушало обыденный порядок их жизни.

   — Ты хоть бы ендову на стол водрузил да караваем приветил, — обратился сотник к Ивану, снимая шапку. — Мы оплатим.

   — Обижаешь, царёв человек, нам твои деньги не надобны. Бабы сечас накроют на стол.

   — Да будет щедра рука дающего, а всяко деяние приемлю я во благо, — произнёс сотник, перекрестясь на образа.

   — Как звать-то тебя, царёв человек?

Сотник заулыбался.

   — Дворянский сын Андрей Алмазов, — сказал он, забавно кланяясь.

Бабы, не слушая их, уже накрывали на стол. Андрей и Иван заняли место в углу. Стрельцы сели на лавку, что ближе к середине избы. Старик Анисим принёс из погреба небольшую кадушку с бражным и разлил по ендовам[67].

   — Енто всё твои бабы? — спросил Андрей на ухо у Ивана.

Тот кивнул головой.

   — Плохо.

   — Погибель прям-таки. Старику Анисиму баба, может, уже и не надобна, а вот трём его сыновьям и вон рябому Герасиму хошь завяжись. Герасим всё к Стёпкиной бабе баловать лезет, а баба игривая, гулящая. Вот они со Стёпкой и сшибаются. А оба быки здоровые, шесть моих остальных мужиков растащить не могут. Я вначале хотел продать одного мужика, а купить на те деньги трёх баб. Да не смог, возрос я с ними со всеми.

Бабы начали выставлять на стол баклаги, крынки, миски, чугунки. Мужчины, перекрестясь, припали к носикам ендов. Брага была ядрёная, мужики скоро начали хмелеть. Степан пьяно обнимал жену, зло поглядывая на Герасима.

«Вот токо-де драки и не хватало», — подумал про себя Андрей, и вдруг сильная жалость захлестнула его сердце к Ивану, неожиданно для себя он почувствовал что-то родное, родственное к нему.

«Наверное, много выпил», — подумал он про себя, а вслух сказал другое:

   — Знаешь, Иван, у мени тута под Нижним поместье отца, царём жалованное. А во нём девка есть косая, не един мужик не зарится. Хошь, тебе подарю?

   — Не брешешь?

   — Да шоб я сдох. Ща и грамотку содею.

Андрей вынул скрученный лист телячьей кожи, достал бычий рог, в коем держал чернила, и, взяв перо, пьяной рукой стал выводить:

«Холопу мому, Простасью, велю девку Хопку косую отдати Ивану, дворянскому сыну, Румянцеву».

Он ещё не дописал, когда Иван полез к нему целоваться:

   — Да за такое я усю брагу, чё у меня есть, выставлю.

Артамон Матвеев, когда холоп доложил о приходе боярина князя Ромодановского, облюбовался голландскими часами, купленными ныне. Стольник поспешил к выходу, его связывала настоящая и долгая дружба с князем Григорием. Со времён похода на Украину, когда они вместе отступали из-подо Львова, таща пушки на себе.

   — Григорий Григорьевич, рад видеть тебя у себя во дому, — раскинув руки, чинно произнёс Матвеев, и они облобызались. — Што привело тебя ко мне?

   — Вот пришёл поплакаться. Более вроде бы не к кому. Вчерась явились ко мне братья двоюродные с племянниками, весь род собрался, окромя сына мово, Андрея, ты ведаешь, в плену он во татарах. Просили мени, штобы я прошение государю подал на счёт честишки нашей. Я вот написал, што, може, чё не так.

Артамон Сергеевич взял грамоту, начал читать вслух:

   — «Пришла ко мене твоя, Великого Государя грамота, штоб мне впредь Стародубским не писаться, и до твоего царского указа писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, Великому Государю, известно, князишки мы, Стародубские, и предки и отец, и дед, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, Великих Государей, от вора лжеименитого Августа, по Вашей государевой милости, написан в книгу, и страдания его, объявляя в соборное воскресенье, поминают Стародубских-Ромодановских. Умилосердись, государь, не вели у рода нашего старой нашей честишки отнимать. Я и то до того стал писаться Стародубским опосля Ромодановского».

Матвеев вернул челобитную Ромодановскому:

   — Написано правильно, Григорий Григорьевич, токмо не верится мне, штобы это што-нибудь дало.

Аккуратно подровненная борода упала на богатый княжеский кафтан.

   — Почитай пять веков Стародубскими прозывались. — Князь махнул рукой и медленно пошёл к выходу.

Глава Малороссийского приказа с сочувствием посмотрел ему вслед.

Когда заходишь на Кукуй[68], даже теряешься — всё нерусское: дома, церкви, цветы в палисадах, одежды, не говоря о людях и речи, как будто неожиданно для себя в иноземщине оказался.

Между голландской улицей и Москвой-рекой несколько домов с узкими окнами из плохо отёсанных камней. В них отдельной колонией живут шотландцы. И если англичане, голландцы торгуют, строят мельницы, то шотландцы в основном служат офицерами. Лишь бывший лорд Гамильтон служит торговым агентом у одного голландского купца. Именно в его доме собралось десятка два офицеров отметить с Томасом Кэром пожалование его полковником. Среди отмечавших ядро составляли: полковник Гордон, полуполковник барон Брюс, капитан Лермонт, полуполковник Тобиас Томас, майор барон Монтгомери.