Спящите трубочистики - Уолтер Деламар

Но они не умерли. Помощник Мэра вызвал доктора, а тот, приложив короткую деревянную трубку к груди мальчиков, удостоверился, что под рёбрами у них слышно биение, что они впали в забытьё. Назвал он этот недуг греческим словом «каталепсия», и означало оно что‑то вроде приступа сна, который должен со временем пройти. Но хотя вызванная доктором старая повитуха грела соль для мешочков и час за часом прикладывала кирпичи прямо с жару к их окаменевшим ножкам, ни один ни трепетом век, ни легчайшим вздохом не обнаружил, что он жив и когда‑нибудь откликнется.

Так и остались они лежать на соломенном тюфяке, неподвижные, как мумии, тихие и безмятежные, и такие прелестные, какими любая мать хотела бы видеть своего ребёнка, строгие, с вымытыми к воскресенью щеками, носами, лбами и подбородками, и безучастные, как каменные ангелочки.

А Мэр города, выслушав всё, что Старый Нолликинс мог ему рассказать, наложил на него штраф в пять мешочков гиней за то, что плохим питанием он довел своих учеников до каталепсии. Из‑за боли в суставах и тех мучений, которые причинял ему вид посторонних, расхаживавших по его дому, от просьб к Мэру сжалиться, от того, что на его глазах вытащили из тайников все деньги и пересчитывали их на столе, жалкий старик так одурел и расстроился, что совсем забыл снять венок из бузины и ясеня, подкову и ключ. Вот почему, когда через несколько недель никакого признака окончания забытья так и не обнаружилось, Мэр и его советники решили, что Том, Дик и Гарри уже никогда не принесут городу пользы, чистя дымоходы его граждан, и поэтому лучше им иметь честный заработок в качестве одного из «Чудес Века».

Тогда помощник Мэра с белой муслиновой лентой на чёрной шляпе взял двух кладбищенских плакальщиц с букетами лилий в руках и увёз все три маленьких тела на ручной тележке. Заказали большой стеклянный ящик с каркасом из прочного уорикширского дуба, с резным замком и ключом, и задолго до того, как на рождественском снегу стали распевать песенки, трёх мальчиков уложили в этом ящике на верхнем этаже черитонского музея. Там они лежали и лежали в непробудном сне, тихие, как Белоснежка в гробу у гномов, и нежные, как дневной свет, лившийся на их спокойные лица, хотя длинными летними днями, если солнце светило слишком яростно, стекло обычно затягивали тёмной занавеской.

Новость о чуде быстро разлетелась по свету, и отовсюду повалил народ подивиться на спящих трубочистиков, а брали с посетителей по шесть пенни за вход. Подивившись, многие направлялись дальше в Стратфорд к церкви, где покоился прах Уильяма Шекспира. А миссис Джил поставила рядом с музеем лоток с имбирными пряниками и яблоками и через пару лет накопила торговлей столько денег, что смогла вырастить своих девятерых сироток чуть ли не в роскоши, а когда отошла от дел лет под шестьдесят, то поселилась в четырёхкомнатном коттедже в какой‑нибудь сотне ярдов от самой Эрн Хэзэуэй, вдовы Шекспира.

Долго старались и Лорд–лейтенант графства, и шерифы, и все мэры соседних городов, несомненно питавшие зависть к такой славе и к такому чуду, уговорить Мэра и муниципалитет Черитона, чтобы согласились они перевести мальчиков в центр графства, а Граф даже обещал поместить их в старом доме совсем рядом с усыпальницей его предков, но всё было тщетно: граждане Черитона не отступились от своих прав, а Лорд главный Судья степенно выслушал обе стороны и покивал украшенной париком головой в пользу граждан.

Спящие Мальчики продолжали спать пятьдесят три года, и за это время муниципалитет получил сто двадцать три тысячи пятьсот пятьдесят пять монет по шесть пенни только как плату за вход. И почти каждый пенни этой огромной суммы был чистым доходом. Деньги щедро тратили: граждане расширили свои узкие дымоходы, насадили липы вдоль главной улицы, а ивы и ясени — у реки, построили фонтан и большую каменную голубятню, выгородили луг и засадили его деревьями, чтобы все дикие звери и птицы жили там в полном довольстве, какого и не могли ждать от своего повелителя — человека.

И вот однажды, когда смотритель музея, сорок лет каждое утро протиравший стеклянный ящик «трубочистиков», заболел и слёг, его племянница, прехорошенькая, весёлая и проворная девушка, заменила его на время. Она убирала в музее, продавала билеты и присматривала за посетителями. Было ей всего семнадцать лет, и она стала первым на свете человеком, который в музее запел. Ну, конечно, пела она не разжимая губ, и только в те часы, когда посетителей не было. Близилось лето, а, если быть точным, то настал первый день мая. Как и каждое утро, она открыла в тот день большую дверь музея, поднялась по пышной лестнице, раздвинула шторы на высоких окнах верхнего этажа, а затем, как обычно, повернулась, чтобы посмотреть на Трёх Спящих (не заплатив за это даже медного пенни!) с глубоким вздохом, будто вырвавшимся из счастливого сна.

«Ах, малюточки вы мои, — шептала она про себя, — ну, чисто прелесть!» У нее было нежное материнское сердце, а пряди волос прозрачны, как струны скрипки в утреннем свете. Голубые глаза девушки задерживались на стеклянном ящике с таким состраданием и нежностью, что если бы один лишь взгляд мог разбудить спящих, они бы уже давно отплясывали здесь по утрам ирландскую джигу.

Но смотрительница и сама была молода, а порой — легкомысленна. Ей случалось иногда отломить крошечный рожок коралла или незаметную чешуйку с хвоста русалки, чтобы подарить на память о Черитоне приглянувшемуся ей юному посетителю. Да ведь и не слышала она никогда о магической силе ключей, подков, железа, бузиновых или ясеневых веток, потому что училась в школе, а там о колдовстве и чарах на уроках даже не вспоминали. Откуда же ей было знать, что крохотный ключик от дверцы стеклянного ящика и большой ключ от двери музея (который, открыв и ту и другую, она случайно обронила в садовый колодец), может кого‑то впускать или не впускать, даже если двери настежь открыты? И что вода смывает всё, даже заклятие?

Когда она шла на работу в то утро, солнце светило так щедро, а скворцы в молодой листве лип распевали так звонко, что девушка больше не смогла сдержать жалости. Раздвинув шторы на верхнем этаже, она в полном молчании приподняла три стеклянных крышки большого стеклянного ящика и поставила подпорки, чтобы они оставались открытыми. Прислушавшись, будто хотела расслышать слова беседы, которую мальчики ведут во сне, она поцеловала их холодные, как камень, ротики одного за другим. Когда она поцеловала Гарри, ей показалось, что по лестнице кто‑то поднимается, и она сразу выбежала взглянуть.

Никого! Но когда она стояла на лестнице, наклонив голову и напряженно вслушиваясь, будто порыв душистого ветра долетел с далеких дамасских просторов. Даже не звук, а дыхание, слабое и невыносимо сладкое дыхание Весны, прямо от птиц, от овец, пасшихся у извилистой речки, аромат шёпота. Казалось, давнее воспоминание явилось ей и мелькнуло перед глазами. И опять наступила тишина, которую нарушил голосок тоньше комариного рожка. Тут раздался ужасный грохот стекла, и, сломя голову, выбежали из музея три трубочистика, в которых, наконец, вселились призраки из их снов.

А Старый Нолликинс к тому времени давно уже лежал в могиле, так что если бы даже кому‑то и удалось поймать беглецов, Том, Дик и Гарри никогда уже не стали бы чистить для него дымоходы. Только никому не удалось разыскать их: ни новому Мэру, ни всему муниципалитету.

Вотще городской глашатай выкрикивал дважды в день до конца года: «О слушайте, слушайте все! Потеряны, похищены или погублены три достоизвестных и достодивных Спящих Мальчика из Уорикшира!» Но ни Лорд–лейтенант, ни даже всемогущий Граф не могли тут ничем помочь.

Да, был, конечно, холмик у кружка подстриженных ив… Только кто же из бодрствующих помнил об этом холмике?