Прощанье с Родиной - Евгений Попов

– А, отстаньте вы, – отмахнулась Валечка от него, как от назойливой мухи, но все же, повинуясь своим обязанностям продавца, отпустила ему востребованный товар, а мне, погрустнев, сказала на прощанье: – Заходите теперь на следующей неделе. Может, что-нибудь и будет.

– Будет вечная музыка революции, – снова влез старичок, не изменив своего гнилого голоса.

Я строго посмотрел на него, вовремя сообразив, что это – контаминация текста популярной песни («Будет вечная музыка») и общественно-политических идей революционного периода деятельности Александра Блока, автора замечательной энергической поэмы «Двенадцать» («Слушайте музыку революции»). А он тем временем давно направился к выходу.

Вышел и я. На улице старичок по-прежнему вел себя крайне непотребно – кривлялся, приставал к прохожим, но те не обижались, потому что народ у нас зачастую еще очень пассивный, и старичка не обижали, хотя он вел себя развязно, говорил глупости, пошлости, сальности.

– Ступай, деда, ступай! Выпил, так ступай до хаты, – добродушно говорили они, эти добрые, в сущности, люди, самые добрые люди на земле.

– Да не выпил я. Я вкусил, – убеждал их «деда».

И двигался, двигался, шаркающий, а я – за ним. Не знаю даже и зачем. Нападет и на меня, знаете ли, вдруг какое-то эдакое мальчишество, что ли? Мальчишеское любопытство, мальчишеская злость, желание еще что-нибудь прибавить к своей сумме знаний о жизни и получить от нее удовольствие. Хотя зачем?

Мы двигались. Старичок уводил меня в сторону от центральных улиц. Прохожие почти не попадались нам, потому что люди после напряженного рабочего дня имеют привычку отдыхать дома. Прохожих не было, кроме нас, и я таился, уменьшал шум шагов. Мальчишество? Конечно, мальчишество.

Но старичок, очевидно, был еще и глуховатый старичок, который ничего не слышит. Оставшись один, он кривляться практически перестал, бормотал, правда, нечто все еще под нос и – шаркал, шаркал, шаркал подошвами невыносимо.

Мы спустились с крутого берега прямо к кромке воды нашей великой сибирской реки Е., впадающей в Ледовитый океан.

Осень. Пустынен и печален одинокий осенний берег великой сибирской реки Е. Мирно течет она прямо в Ледовитый океан. Блики солнца на осенней воде… Мост неподалеку громыхает красными трамваями, прекрасный, новый арочный мост, соединивший левую и правую части нашего славного города. Славно! Низко плыли судовые гудки. Осенняя река Е., впадающая в Ледовитый океан, сколько поэзии, сколько потаенной радости в тебе!

А старичок сел на чью-то перевернутую дюралюминиевую лодку и, покопавшись в штанах, выудил оттуда два огрызка – огрызок пирога и огрызок карандаша.

Карандаш он отложил в сторону, ближе к купленной книге, а пирог немедленно съел.

Я стоял за его спиной, как возмездие. Мне становилось жарко.

Он же долго смотрел на вялотекущую воду, долго-долго смотрел и лишь потом тихонько пукнул.

После чего взял в руки книгу и карандаш.

– Здравствуй, Алексей Максимович! Здравствуй, волк позорный! – сказал он.

Шурша страницами, полистал книгу, в одном месте остановился, вчитался, улыбнулся, очевидно все же покоренный недюжинным талантом писателя.

– Ай да Горький, ай да сукин сын, – сказал он, как Пушкин говорил про себя, о чем я читал в книге.

Закрыл приобретенную книгу и, наслюнявив карандаш, который оказался химическим, приписал к слову «Мать» на обложке еще одно слово. Точнее – прилагательное. Еще точнее – крайне неприличное прилагательное.

– Как вам не стыдно! – возмутился я.

Старичок не вздрогнул, не обернулся. Он туманно смотрел в даль. Смотрел, смотрел, а потом закрыл лицо грязными ладошками.

– Вы что же это себе позволяете? Пожилой ведь уже практически человек! – не на шутку рассердился я. – Я спрашиваю – вам не стыдно?

– Мне стыдно, – глухо заскрипел старичок из-под ладошек, из-под шляпы. – Мне стыдно, но я тут ни при чем. Я тут ни при чем. И ничего не могу с собой поделать.

– Хорошо, что хоть стыдно. Вы же, по-видимому, интеллигентный человек? – не отставал я.

– Бывший интеллигентный человек, то есть – БИЧ, – уточнил старичок, раскрывая лицо и поворачиваясь ко мне.

Раскрыл лицо, повернулся и взмолился:

– О, не судите так строго, гражданин! Я виноват, я знаю. Но я, я – одновременно и жертва. Позвольте мне все вам рассказать.

И он рассказал мне следующее:

– …золотилось великолепное солнце, лазурилось море, пели итальянцы, гражданин. Да, да, итальянцы, гражданин, потому что дело было в Италии, на острове Капри у действительно самого упомянутого Алексея Максимовича Горького. Он тогда, кстати, уже заканчивал свой курс лечения от туберкулеза и много размышлял – возвратиться ли ему уже домой, на Родину, куда его позвал товарищ Сталин, или еще немножко подлечиться, чтобы сразу не помереть.

И мы все пришли к нему в гости – я, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька. Мы все пришли к нему в гости и сидели у него в комнате. Золотилось великолепное солнце, и мы все сидели у него в комнате, гражданин. Беседовали, а о чем – неважно, гражданин. Я и забыл, а если бы даже и помнил, то все равно бы вам не сказал, гражданин, ведь есть вещи, которые навсегда остаются лишь между теми, кого они непосредственно касаются. Алексей Максимович в этот день кашлял меньше обычного, пили чай, кофе, итальянское вино «Кьянти», коньяк. Золотилось великолепное солнце, а я смотрел на белую скатерть с синей бахромой, крутил бахрому и внезапно вдруг почувствовал, что я вдруг знаю, что я не буду НИКТО, вернее, что буду НИКТО, что меня, возможно, даже и посадят. О, я знал, ЗНАЛ, потому-то я и стал НИКТО. Кто был ничем, тот стал НИКТО. Золотилось великолепное солнце.

– Пройдемте, друзья, на веранду, – сказал Алексей Максимович, сильно окая, как лягушка, и разглаживая рукой свои усы, как у моржа, – пройдемте, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька.

И всех-всех позвал, а меня – нет. Меня он не назвал. То есть я, скорее всего, тоже мог бы идти на веранду, потому что он меня не назвал потому, что не назвал просто – не для обиды, а по рассеянности великого гения. Но тут я пропал. Меня тут обуяла гордыня. Меня он не назвал, а всех назвал.

– Ах так! – сказал я про себя и тихо ушел, грязно, но про себя ругаясь. В тот же вечер я сел на пароход и уехал, показав напоследок красивому итальянскому острову красный русский шиш. Наш корабль держал курс к берегам родного Советского Союза, и ветер бил в тугие паруса.

Тут старичок внезапно замолчал. Он вынул из кармана еще один огрызок пирога и тоже стал его кушать.

– Ну и что? Что дальше? Ведь вы, по-видимому, все врете? – сказал я, с отвращением глядя на старичка.

– Нет, не вру. Зачем мне это? А дальше? Дальше, опуская подробности, я на все имеющиеся у меня накопления всю жизнь скупаю эту книгу «Мать»! А почему именно эту книгу – я не знаю, – опечалился старичок. – Ведь у Алексея Максимовича имеется множество других неординарных сочинений.

– Врете вы, не могло быть вас на Капри. И что это за Коли, Васи, Пети и Абраши? Нет таких людей, я изучал творчество Горького.

Старичок не слушал.

– Покупаю и покупаю. Пишу на обложке нехорошее слово, как будто бы мы с А.М. соавторы. А потом… потом я делаю вот что.

И он сделал то, чего я от неожиданности не успел пресечь. Широко размахнувшись, он забросил книгу далеко в воды реки Е. И книга поплыла вниз по реке Е. к Ледовитому океану. Она плыла, плыла, а потом пошла на дно.

– На последние деньги… На все деньги… И я тратил, трачу и буду тратить все свое подчистую, ибо слава Алексея Максимовича растет не по дням, а по часам и минутам. Книги его издаются у нас миллионными тиражами, и мне не выдержать такой конкуренции. Ах, мне не выдержать, не выдержать!

И он заломил руки, как какой-нибудь трагический тенор эпохи, но тут уж не он, а я не выдержал.

– Да вы – негодяй! Вас в тюрьму надо! – взорвался я.

– Побывал, побывал… – Негодяй вновь превратился в шута. – Везде побывал: в Лондоне был, в Хельсинки был, в Париже был, Мюнхене, Ницце. В Красноярске, Магадане, Норильске, Решетах и Нижнем Ингаше Красноярского края тоже был.

– В сумасшедший дом бы вас!

– Дом родной, – отозвался соавтор Горького.

Мне все это надоело. Мне стало окончательно жарко. Что-то забирающее меня целиком, всего, все подступало и подступало ко мне, требуя освобождения. Это не укладывалось и не лезло ни в какие ворота. Если он сумасшедший, то кто разрешил пускать его по городу? С какой целью? А если он не сумасшедший, а просто – себе на уме, тогда кто он? И зачем, мерзавец, болтает и делает ВСЕ ЭТО?

Я задал вопрос:

– И все же кто вы, собственно, такой?

– Я? Со мной все ясно. Я тебе уже сказал, я – БИЧ. А вот ТЫ КТО ТАКОЙ?

Я опешил. «Кто я такой?» Не знать меня. «Кто я такой?» А кто я такой? И все подступало, и подступало. Мне стало страшно.

Старичок в упор глядел на меня. Я поднял с земли острый тяжелый камень. Старичок в упор глядел на меня. Я опустил камень на землю. Старичок в упор глядел на меня. Тут-то все и кончилось. Меня била крупная дрожь. Золотилось великолепное солнце…