Никон из заимки - Н Ляшко

Никон вытер о рубаху руки, будто они были грязные, подошел к запечью и позвал:

— Вась, подь сюда… Фенюшка…

Мальчик в страхе глядел из-за угла на его руку и икал.

— Вась…

Девочка уткнулась головой в колени и кричала:

— Ма-а-а! Ой, ма-ма-а-а!

Никон смахнул навернувшиеся слезы: «Боятся», — из укладки достал деньги, оделся и вышел на зады.

Ветер шипел в стоге сена и взлохмачивал на Бурке шерсть. Мглистое небо давило лес, и тот уже не звал Никона, не искрился глазами медведей, ловушками, золотой шерстью, тычками морд и рыбьими хвостами: уйдет он на охоту, отец и жена будут говорить: это мы заставили его, без нас он лежал бы на полатях, как Васька Хворый.

Никон постоял немного и, лишь бы не итти домой, пошагал к Губину. Кости не было дома. Его жена опустила на колени шитье и глянула на Никона.

— Анна, напои меня чаем, — сказал он.

— Господи, а дома?

— Тесно мне там. Или жалко?

— Нет, не жалко. Это я так, к слову, — замялась Анна и встала.

Никон следил, как она зачерпывает корцом воду, и хмурился: чего он пришел сюда? Зачем ему самовар?

Через окно в избу заглядывали встревоженные плачем Насти ребятишки и бабы. Прибежал вернувшийся с мельницы Аким:

— Срам какой! Что делаешь?

— В ум вхожу, — ответил Никон.

Глаза его сверкнули, и Аким растерялся: перед ним был прежний Никон. Аким в испуге забегал глазами, скрылся за дверью, за руку ввел Настю и, подталкивая ее, зашипел:

— Винись, обидели мы его, ну, винись…

Настя упиралась и кричала:

— Как же, стану я! Сам и кланяйся!

Аким растерянно звал Никона домой и бормотал о хозяйстве, о детях. Никон хлопнул дверью и на ветру махнул рукой. У себя он еще раз потянулся к детям и сел к столу.

Дом, двор, скотина, — все как бы ждало, что он сделает.

Аким привел стариков. Те хлопали Никона по плечу.

пытались рассмешить его, но он не шевелился и не глядел на них. Им стало неловко, и они заговорили друг с другом: эх, да так ли было раньше? Молодые стариков почитали, а теперь приходится чуть не в ногах валяться у них.

В разговор ввязался Аким: человеку, мол, легко и отвыкнуть от работы, от леса. Никон поднял голову и оборвал его:

— Во-от, во-от! Все к Ваське Хворому меня приравниваешь! Тебе лошадь надо, а не сына! Рабо-о-ту, хозяйство, а сын хоть сгинь! Сын застывал, болел, а вы распустили языки! Чего вам надо? Все есть, а вам мало-о, вы грызть меня, помыкать, срамить?! Притворяется, мол, сын, силком, мол, в работу надо его заводить…

Таким видели Никона только медведи да Бурка. Умолк он вдруг и, застыдившись, взял тулуп, за дровами сел во дворе на колоду и уставился в звездное небо. Заимцы вышли гурьбой, и до него долетело:

— Вот вам и Никон…

Слова покрыл смех. В голове Никона, как при встрече с медведем, потемнело, затем осветлилось, и он дернул плечами так, будто оттолкнул от себя дом и заимку.

Сна в эту ночь у него долго не было. Давившая веки избяная тьма вдруг качнулась, раздвигаемая дугою света.

В эту дугу, как под свод, откуда-то вошла Пелагея с Егоркой у груди и закивала Никону:

«Гляди, сын-от какой гораздый до молока…»

Голова Егорки была в шелковом пуху. От глаз Пелагеи, от ее сердца, которое слушало, как губы Егорки тянут молоко, от растопыренных пальчиков шел запах солнца, земли, лесной гущеры и луга…

Никон открыл глаза и зябко повел плечами: семнадцать лет жил он так, будто Пелагеи и Егорки нет и не было на свете. Егорка четвертый год работничает у Карпа.

При встречах с Никоном он хмурится и приподнимает локти, будто хочет ударить.

Лет десять тому назад брат Пелагеи выстроил ей избушку, и она живет в ней бобылкой. Никон хотел представить ее теперешней, пожилой, и не мог. Она раз за разом вставала в его воображении молодой, с Егоркой у груди, и кивала головой:

«Гляди, сын какой…»

Давнее час за часом гудело над Никоном, а когда ночь дрогнула, толкнуло его:

«Вставай…»

Никон в полутьме запряг лошадь и съехал со двора.

Дорога, лес, светлеющее небо качались в его глазах, — он видел и не видел их, как в полусне, въехал в село, в маленький двор бобылки. Пелагея не знала, что сказать, помогала ему встать, распрячь лошадь, сжимала его за локоть и, как слепая, приподняв лицо и полураскрыв губы, вела его в избушку.

Семнадцать лет болела она им и сразу, без слов, без слез все простила ему и радовалась, что он рядом, — это и было счастье, не раз оплаканное и похороненное ею.

Она захлебывалась словами о том, как ходила на заимку, как издали глядела на избу Никона, как искала его в лесу.

Он с удивлением слушал ее и бормотал, что у него зря прошли семнадцать лет, что двор, отец, жена, заимка стали ему чужими, что он уйдет от них, обоснуется где-нибудь и приедет за нею, за Пелагеей, и Егоркой. Она хватала его за руки и все откидывала с его лба волосы, как бы стирая наметившиеся там морщинки. Он, пошатываясь, прошел от нее в волостное правление и взял паспорт, на обратном пути купил у Карпа лошадь, платок, ситцу и вязанку баранок. Пелагея поила его чаем, помогала запрягать и дрожала: а ну, как он опомнится и не покинет заимки, — тогда этот сон наяву будет ее последней радостью.

У околицы она припала к Никону, как припадают к дорогим людям в последние раз, долго глядела на дорогу и уныло плелась к трехоконной избушке, при взгляде на которую прохожий и проезжий думали: «Бобылка живет».

Х

Встречать Никона выбежала Бурка, и он с горечью подумал о ней: «Останется без меня». Акима больше всего обрадовала привязанная к задку саней лошадь:

— Вот это та-а-ак, этто хорошо! Дай-ка я распрягу.

В избе полыхала лучина, на столе стоял ужин, Настя стояла у светца и в бок следила за Никоном. «Хорошим стал», — раздеваясь, подумал он и полез на полати.

— Гляди, а ужин?

— Сыт.

Настя убрала со стола, спиной приникла к голубцу и вперила глаза в угол. Аким от порога подмигнул ей: все, мол, ладно! — и долго говорил о новой лошади. В плошку с водой от догорающей лучины падали угольки и протяжно шептали:

«Спи-и… спи-и…»

Вспыхнув, лучина погасла, и в светце осталась полоска золота. Темнота клубилась вокруг нее, лизала ее и шамкающе проглотила. Веки Никона сблизились, а на рассвете его так же, как и вчера, толкнуло:

«Вставай».

Он зажег и заправил в светец лучину, достал из укладки белье, в кладовушке выбрал несколько шкур, запряг купленную вчера лошадь и со двора прислушался к гулу леса.

На столе уже стояли шаньги и молоко.

«Не спят, таятся».

Никон оглядел избу, снял со стены ружье, вшитый в кожу охотничий набор и положил у двери. Потом тихо взобрался к разметавшимся детям, поцеловал их и надел тулуп.

— Поел бы. — шепнула Настя.

— Сыт.

— В дорогу собрать, поди, надо?

— Спасибо.

— Скоро ждать?

Никон задул лучину и о порога крикнул:

— Спите!..

В сенях он погладил Бурку и запер ее в кладовушку, за воротами во все стороны поклонился лесу, под уздцы подвел лошадь к залитому полымем печи окну соседа и постучал в него. Губин с порога глянул ему в лицо и отшатнулся.

— Не узнаешь? Ухожу от вас. Скажи отцу: ушел, мол, сын новое место искать. Насте скажи: не муж я больше ей.

Дом, скотину-отцу и детям…

Губин и Анна вышли за ним. Он стучал в окна изб, прощался и рос в глазах заимцев, сбрасывал шелуху хвори и становился прежним.

Сзади раздался плач, — в сарафане, без платка летела Настя, за нею бежал Аким в развевающемся тулупе.

«Костя известил», нахмурился Никон, садясь в сани, и стегнул по лошади.

— Да на кого-о-ж спокида-а-аешь! — ринулось за ним.

XI

Пелагея с полуночи стряпала, вынимала из укладки вчерашние подарки и разглядывала их. Когда наступило утро, она часто приникала в окошку, выбегала на крыльцо и за ворота. Иззяблась воя, издрожалась, завязала в платок подорожники и пошла в сторону заимки.

— Куда это ты? — спрашивали ее.

— Да тут, — пряча лицо, уклончиво отзывалась она и без слез плакала: «Не едет, ой, не едет, горемычная моя головушка!» Она заглянула к Герасиму во двор, в лавку Карпа и заспешила дальше; завидев знакомую дугу, засияла, заторопилась, с разбегу припала к Никону и залилась словами:

— Всю меня за ночь извело. Шанег вот, пирогов напекла тебе, стерегла, все боялась. И куда-а летишь?

Хоть дене-ечек поголубить бы-ы те-бя-а-а.

Она-дрожала от печали, от любви и была благодарна всему, что послало Никону горе и дало ей радость-на студеном ветру дороги, под взглядами стылых избяных окон еще раз обнять его.

— Сыну, сыну скажи все и поклонись ему. И живи, жди тут меня. Я скоро изведусь.

По ту сторону села, на резком ветру Пелагея оторвалась от Никона и засеменила за ним следом. Дорога уносила его все дальше и дальше. Лошадь как бы припала к снегу, юркнула за сугроб и закачалась точкой. С этой точки, маленькой, вместившей вое счастье, Пелагея не сводила мокрых глаз; вдруг увидела бегущую Бурку, упала и забилась о дорогу: собака летит, собака догонит любимого, собака в горе и радости будет с ним, а она, Пелагея, может быть, никогда не увидит его и в одиночестве состарится.