Аня - Ирина Левитес

— Какая разница, — фыркнула Наташа. — Когда-нибудь понадобятся. Оглянуться не успеешь, как зима катит в глаза. Не тяни, шевелись.

— А чего вчера не сказала?

— А ты во сколько вчера явилась? — перешла в наступление Наташа. — Я весь вечер бегала, деньги занимала тебе на сапоги. А ты пришла черт знает во сколько. Вообще ничего для тебя делать не хочется.

Аня вскочила, бросилась на шею маме и, чередуя слова с поцелуями, горячо зашептала:

— Мур-мур-мусечка, ты моя мамусечка! Самая красивая, самая любимая, самая-пресамая!

— Ладно, хватит уже подлизываться, — махнула рукой Наташа и засмеялась. — Ну-ка, бегом умываться. Я пока чаю налью. И побыстрее поворачивайся — весь город в одном магазине отоваривают. Представляешь, какая там давка? Наверняка люди с вечера стоят.

— Уже бегу! Бегу-лечу! — Аня подхватилась и помчалась в ванную.

К счастью, вода была. Кран долго раздумывал, собирался, шипел и выстреливал тугим воздухом, а потом все же выплюнул воду, такую ледяную, что заломило зубы. Зато, смело плеснув несколько пригоршней себе в лицо, она окончательно проснулась и принялась раздергивать расческой длинные спутанные пряди перед старым зеркалом, тронутым несмываемыми брызгами грязно-желтых пятен. Щеки, намытые холодной водой, горели, серо-зеленые глаза блестели под полукругами темных от влаги бровей, пепельные волосы лились шелком по плечам и спине до самой талии. Она вылетела из ванной, наскоро натянула короткую юбку, щедро открывавшую длинные ноги, и старый любимый свитер, совсем незаметно заштопанный на левом локте.

Торопясь, куснула хлеб, намазанный тонким слоем масла, сделала пару глотков обжигающего чая и, сунув в сумку талоны и деньги, помчалась через две ступеньки вниз по лестнице, сопровождаемая громкими рекомендациями мамы: сапоги и куртку примерить как следует, взять на размер больше, а то она все еще растет; рот не разевать, а то на той неделе у Валентины кошелек вытащили; сумку держать прямо перед собой, а не мотать ее сбоку; улицу переходить осторожно, а то вон Ивана Петровича вчера чуть не сбили, охламоны… Хлоп! Дверь подъезда стукнула, притянутая тугой пружиной, и Аня вырвалась на свободу.

Красота! Здравствуй, утро туманное! Здравствуй, прохлада! Привет, голуби! Прощай, школа! Ну, почти прощай. Что там осталось-то? Сдать выпускные экзамены, но это пустяки. Их все сдают. Валентина на последнем классном часе перестаралась. Заявилась и бухнула: «Здравствуйте, мужчины и…» А что дальше делать — не знает. Все от смеха давились, а она выкрутилась: «и девочки!» И нечего было выпендриваться. Без ее глупостей понятно, что начинается настоящая взрослая жизнь!

Интересно, а какие сапоги будут давать? Хорошо бы высокие, до колена, на шпилечке. Хотя, конечно, могли бы дать лучше туфли и отрезы на платья — для выпускного вечера они гораздо нужнее, чем сапоги и куртки. Но, с другой стороны, нечего перебирать. Спасибо и за это. «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» — замурлыкала вполголоса.

Автобусы не ходили — водители вторую неделю бастовали, требуя зарплаты, поэтому ничего не оставалось, как мчаться бегом. Благо, до магазина было не очень далеко — всего три квартала. Улицы в этот ранний час были пустынными, лишь помятая машина, набитая загулявшими братками, проехала, виляя, мимо. Бритоголовые парни с толстыми золотыми цепями на бычьих шеях, одетые в одинаковые цирковые малиновые пиджаки, засвистели было вслед длинноногой девчонке, прокричали нечто непереводимое, долженствовавшее означать восхищение, но Аня метнулась в первый попавшийся подъезд, и утомленные бессонной ночью ухажеры отстали.

У магазина клубилась густая толпа. Командовала ею чья-то мамаша-общественница с шестимесячной завивкой и в золоте, изобильно нанизанном на шею и пальцы. Она мигом пристроила Аню в очередь на законных основаниях, написав ей на ладони номер «373» шариковой ручкой, и приказала никуда не отлучаться, чтобы не вылететь без права на восстановление. Затем она внесла фамилию в специальную тетрадочку, продублировав номер с ладони во избежание подделок. Мера эта была более чем оправданна: и в более надежных очередях за маслом сливочным, маслом растительным, сахаром и синими цыплятами, едва вступившими в период отрочества, периодически возникало смятение и длительное расследование — кто за кем стоял, кто ненадолго отлучался, кто кого просил предупредить про женщину в серой шляпке или дедушку в очках.

До открытия магазина оставалось еще часа три. Взрослые — родители, бабушки, просто родственники и совсем даже не родственники, при поддержке личных связей получившие талоны, — стояли смирно, образуя прочный каркас расползающегося порядка, и бдительно следили за нарушителями, так и норовившими сбиться по классам, игнорируя присвоенные им номера.

Пронесся слух, что с черного хода уже выносят груды одежды и обуви и даже подогнали грузовик, предназначенный для перевозки товара в неизвестном направлении. Мобилизовавшись, активисты выставили пост у заднего крыльца. Ненадолго успокоившись вовремя принятыми мерами, взрослые, вновь раздираемые сомнениями о возможном сговоре своих представителей с потенциальными расхитителями, организовали группу контроля, которая через каждые десять минут бегала за угол проверять честность постовых.

— Аня! Иди к нам! — из толпы призывно махала рукой Лариска, привстав на цыпочки.

Протиснувшись, Аня обнаружила кучку одноклассников, и среди них — Белкина. Их связывала маленькая тайна, состоящая из цепи забавных совпадений — случайных встреч на улице. Это началось еще прошлой зимой, когда они столкнулись на узкой тропинке, протоптанной между сугробами. Ничего особенного не произошло, они наскоро обменялись незначащими словами и разошлись. Но потом попадались друг другу на глаза так часто, что стали поначалу шутить по этому поводу, а потом и удивляться. Необъяснимым было их взаимное притяжение. Для Ани стало привычным оглядываться по сторонам: где Белкин? И если по дороге в магазин не встречала его, чего-то не хватало.

— Привет! — радостно воскликнула она и, усмехнувшись, спросила: — Тебе тоже нужны женские сапоги?

— Мадам! — галантно ответил Белкин. — Мужчины тоже иногда носят обувь, да будет вам известно.

— Известно-известно! Но очень интересно, с кем это ты вчера в видеосалон ходил? — спросила любопытная Лариска.

— Я не могу открыть эту страшную тайну, дабы не пострадала репутация одной особы, желающей сохранить инкогнито, — продолжал дурачиться Белкин. — А ты чего там околачивалась? Киношка «детям до шестнадцати».

— Сам ты до шестнадцати, — обиделась Лариска. — Я такие глупости не смотрю. Просто мимо проходила случайно. Подумаешь, «Греческая смоковница»! Ничего особенного. Только время терять. Неинтересно.

— А ты откуда знаешь? — подозрительно прищурился Белкин. — Мне, как будущему художнику, все интересно. Особенно западное искусство.

— Ага, загнивающее! — обличительно констатировала Лариска.

— Но как соблазнительно загнивает, не так ли?

— Ты что, серьезно решил пойти в художественное училище? — спросила Аня.

— Естественно. Вот сразу после выпускного и махну в Белокаменную. Буду покорять Суриковское. Время-то сейчас какое: свобода! — Белкин мечтательно посмотрел куда-то вдаль, в эпицентр бурлящей толпы. — Самое время для людей искусства. Это вам не бульдозерами выставки давить. Сейчас все можно!

— Ань, чего это он? — не поняла Лариска. — Какие еще бульдозеры?

— Молодец ты, Белкин, — задумчиво одобрила Аня, оставив Лариску без ответа. — Знаешь, чего хочешь. А я, наверное, пойду по желтому билету.

— Чего? — округлила глазки Лариска. — По какому еще желтому билету? Талоны, что ль, новые?

— Балда ты, Лариска! — рассмеялся Белкин и заговорщически подмигнул Ане.

— Ань, чего это он? — вконец обиделась Лариска.

— Да потому что ты дурочка. Шуток не понимаешь. Возьми да перечитай Достоевского. Про Сонечку Мармеладову. Или Куприна хотя бы.

— Вот еще! У меня и времени-то нет. Мне надо химию и биологию зубрить. Знаешь, какой конкурс в медицинский?

Аня с уважением посмотрела на Лариску, разбирающуюся в жутких формулах и значках, которые ее саму приводили в трепет. Еще хорошо, что по гуманитарным дисциплинам в аттестате намечались четверки. Пятерка не планировалась даже по русскому, несмотря на то, что она писала без единой ошибки, причем не задумываясь. Рука была умнее головы: самостоятельно выводила слова верно. Учительница, не придавая особого значения этому явлению, называла его «врожденной грамотностью» и снижала оценки за то, что Аня никогда не могла объяснить, почему написала так, а не иначе.

Память у нее была прекрасная. Девочка видела всю страницу сразу, от левого верхнего до нижнего правого угла, «фотографируя» ее. При этом мгновенно видела опечатки. В ее сознании словно загоралась красная лампочка, и взгляд безошибочно выхватывал самозванку из стройных рядов добропорядочных символов, стоящих в строчках на законных основаниях. Впрочем, это случалось редко: книгам и журналам можно было доверять без опаски.