Уотт - Сэмюэль Беккет

Уотт назвал место.

Простите? сказал мистер Спиро.

Уотт снова назвал место.

Тогда нельзя терять ни секунды, сказал мистер Спиро.

Он извлек из кармана листок бумаги и зачитал:

Лурд

Верхние Пиренеи

Франция

Сэр,

Крыса или какое-либо другое мелкое животное съедает освященную облатку.

1. Вкушает ли оно Истинное Тело или нет?

2. Если нет, что с ним происходит?

3. Если да, что с ним делать?

Всегда Ваш Мартин Игнатий Маккензи

(Автор «Субботней ночи общественного бухгалтера»)

Мистер Спиро ответил на эти вопросы, то есть он ответил на первый вопрос и на третий. Сделал это пространно, цитируя святого Бонавентуру, Петра Ломбардского, Александра Гальского, Санчеса, Суареса, Хенно, Сото, Диану, Кончину и Денс, поскольку был человеком неторопливым. Но Уотт не слышал всего этого по причине других голосов, певших, кричавших, утверждавших, шептавших неразборчивые вещи ему на ухо. С ними, хоть он и не был знаком, он не был и незнаком. Поэтому не слишком обеспокоился. Эти голоса порой только пели, порой только кричали, порой только утверждали, порой только шептали, порой пели и кричали, порой пели и утверждали, порой пели и шептали, порой кричали и утверждали, порой кричали и шептали, порой утверждали и шептали, порой пели, кричали и утверждали, порой пели, кричали и шептали, порой кричали, утверждали и шептали, а порой пели, кричали, утверждали и шептали, все вместе, одновременно, как сейчас, если упоминать лишь эти четыре типа голосов, поскольку были и другие. Порой Уотт понимал все, порой много, порой мало, а порой ничего, как сейчас.

В свете мчавшихся огней появился ипподром с красивыми белыми ограждениями, предупреждая Уотта, что он уже близко, и когда поезд в следующий раз остановится, ему придется сойти. Он не видел огромных красно-белых трибун для участников, для публики, таких? когда они пустовали, поскольку те находились слишком далеко.

Поэтому он поставил сумки поблизости от своих рук и приготовился сойти с поезда, когда тот остановится.

Поскольку однажды Уотт проехал эту станцию и вынужден был ехать до следующей из — за того, что в должное время не подготовился сойти, когда поезд остановился.

Поскольку линия была столь безлюдна, особенно в такой час, когда машинист, кочегар, охранник и станционный персонал по всей линии рвались к своим женам после долгих часов воздержания, что поезд едва успевал остановиться, как тотчас трогался дальше, словно подпрыгивающий мячик.

Лично я преследовал бы его по всем законам канонического права, сказал мистер Спиро, если бы был уверен, что это оно. Он снял ноги с сиденья. Выставил голову в окошко. И папских постановлений, крикнул он. Сильный порыв ветра заставил его убрать голову. Он в одиночестве несся сквозь ночь.

Взошла луна. Взошла невысоко, но все же взошла. Она была неприятного желтого цвета. Полнолуние давно было позади, она убывала, убывала.

Способ Уотта двигаться на восток, к примеру, заключался в повороте бюста как можно дальше к северу и одновременном выбрасывании правой ноги как можно дальше к югу, затем же бюст поворачивался как можно дальше к югу, а левая нога одновременно выбрасывалась как можно дальше к северу, затем же бюст опять поворачивался как можно дальше к северу, а правая нога выбрасывалась как можно дальше к югу, затем же бюст опять поворачивался как можно дальше к югу, а левая нога выбрасывалась как можно дальше к северу и так далее, снова и снова, много-много раз, пока он не добирался до места своего назначения и не усаживался. Так, стоя то на одной ноге, то на другой, он двигался вперед, стремительно плетясь по прямой линии. Колени при этом не сгибались. Могли бы, но не сгибались. Ничьи колени не сгибались лучше коленей Уотта, когда они того хотели, дело было вовсе не в коленях Уотта, как могло бы показаться. Однако во время ходьбы они по некой туманной причине не сгибались. Невзирая на это, ступни — пятка и носок одновременно — плашмя опускались на землю и покидали ее ради невидимых воздушных маршрутов с явным отвращением. Руки мотались совершенно взаимонезависимо.

Шедшая сзади леди Макканн подумала, что никогда не видывала на общественной дороге движений столь причудливых, а редкая женщина знала общественные дороги лучше леди Макканн. Что они вызваны не алкоголем, было видно по размеренности и настойчивости, с которой они проделывались. Уотт смахивал на шатающегося канатоходца.

Однако голова произвела на леди Макканн впечатление большее, нежели ноги. Поскольку движения ног можно объяснить многими причинами. Раздумывая о некоторых причинах, которыми можно объяснить движения ног, она вспомнила старый анекдот времен своего детства, старый анекдот о студентах-медиках и господине, шедшем впереди них деревянной походкой, широко расставляя ноги. Извините, сэр, сказал один студент, приподняв кепку и поравнявшись с ним, мой друг говорит, что это геморрой, а я считаю, что всего-навсего триппер. Значит, мы все трое заблуждались, ответил господин, поскольку я полагал, что это газы.

Стало быть, ноги озадачили леди Макканн гораздо меньше головы, увенчанной шляпой и на каждом шагу с трудом поворачивавшейся на окостенелой шее не меньше, чем на четверть окружности. Где же она читала, что именно вот так вот, из стороны в сторону, мотают головой медведи, загнанные в угол? У мистера Уолпола, возможно.

Хоть и небыстрый ходок, возможно в силу старой привычки и старых больных ног, леди Макканн видела это все более отчетливо с каждым сделанным шагом. Поскольку леди Макканн и Уотт двигались в одном направлении.

Хотя, как правило, благодаря своему католическому и воинственному воспитанию леди Макканн была женщиной неробкой, она все же предпочла остановиться и подождать, опершись на зонтик, пока расстояние между ними не увеличится. И так, то останавливаясь, то двигаясь, она следовала за высокой топающей фигурой на почтительном удалении, пока не добралась до своей калитки. Там, верная духу своих предков мужского пола, она подобрала камень и изо всех сил, которые, когда она выходила из себя, нисколько не стоило недооценивать, запустила его в Уотта. По всей видимости, Господь, всегда благоволивший к Маккан — нам из? направлял ее руку, ибо камень попал в шляпу Уотта и сбил ее с головы на землю. Тут явно вмешалось провидение, поскольку, ударь камень в ухо или затылок, что легко могло бы случиться, и почти случилось, там образовалась бы рана, которая никогда не зажила бы, никогда, никогда не зажила бы, ибо кожа Уотта заживала на редкость плохо, а в крови его, возможно, не хватало?. И даже спустя пять или шесть лет, несмотря на то что он каждый вечер и утро перевязывал ее перед зеркалом, на его правой ягодице красовалась кровоточащая рана травматического происхождения.

Помимо того что Уотт остановился, поставил сумки, поднял шляпу, надел ее на голову, поднял сумки и устремился после одного-двух фальстартов дальше, верный своему правилу, он уделил этому проявлению враждебности не больше внимания, нежели обыкновенной случайности. Он обнаружил, что это самое мудрое отношение — украдкой промокнуть в случае необходимости льющуюся кровь маленькой красной тряпицей, всегда лежавшей у него в кармане, поднять упавшее и как можно быстрее продолжить путь, считая себя жертвой обычного недоразумения. Но в этом не было ничего похвального. Поскольку это отношение стало после многочисленных повторений столь неотъемлемой частью его существа, что плевок в лицо, если воспользоваться простым примером, вызывал в его разуме не больше негодования, чем лопнувшие подтяжки или свалившаяся на задницу бомба.

Однако, едва он продолжил путь, его охватила слабость, и он свернул с дороги и уселся на высокой обочине, окаймленной густой нестриженой травой. Делая это, он знал, что ему нелегко будет снова подняться, что он должен был сделать, и снова двинуться дальше, что он должен был сделать. Но чувство слабости, которое он ожидал некоторое время, было таково, что он ему поддался, уселся на обочину, сдвинув шляпу на затылок и поставив сумки по бокам, согнул ноги в коленях, положил на колени руки, а на руки голову. Члены тела в таких случаях весьма добры друг к другу. Но в этой позе он недолго просидел на свежем ночном воздухе и вскоре улегся, так что одна половина его тела оказалась на дороге, а другая на обочине. Под шеей и далекими ладонями он ощущал прохладные влажные травы, росшие вдоль края канавы. Он немного полежал, прислушиваясь к тихим ночным звукам в изгороди позади себя, в изгороди перед собой, прислушиваясь к ним с удовольствием, и к прочим далеким ночным звукам тоже, какие издают светлыми ночами сидящие на цепи собаки, и парящие на своих маленьких крыльях летучие мыши, и принимающие более удобную позу грузные дневные птицы, и никогда не умолкающие листья, пока не начнут гнить, собравшись в зимние груды, и никогда не стихающий ветер. Однако пребывать в этой позе Уотт через некоторое время перестал быть в состоянии, а одной из причин этому стало, возможно, то, что он чувствовал, как луна изливает на него свои уже белеющие лучи, словно он был не здесь. Поскольку если и существовали две вещи, которые Уотт недолюбливал, то одной была луна, а другой солнце. Поэтому, нахлобучив как следует шляпу на голову и ухватив сумки, он скатился в канаву и лежал в ней ничком, наполовину скрытый дикой высокой травой, наперстянкой, иссопом, красивой крапивой, высоким болиголовом и прочими растениями и цветами, произраставшими в канаве. Пока он так лежал, до него отчетливо, издалека, извне, да, казалось, что действительно извне, донеслись совершенно одинаковые голоса смешанного хора.[3]