Озеро Сариклен - Зинаида Миркина

И все-таки через год она действительно вернулась к своим занятиям, и казалось, что материнская страсть чуть поутихла. Пришлось взять няню: Ольга Алексеевна не вышла на пенсию. Катя согласилась на няню с большой неохотой. Но все-таки согласилась. Действительно надела свой синий костюм. Стройная, красивая, с умным волевым лицом, она ходила легкой походкой победительницы. Лектором она была хорошим, даже очень хорошим… Она как-то одним духом взлетала на кафедру, раскладывала свои бумаги и начинала говорить так живо, так увлеченно и страстно, что подчиняла себе, даже завораживала аудиторию. Когда сидела над книгами, готовясь к своим лекциям или статьям, была зоркой, быстрой и меткой. «Ну, слава Богу, все, как раньше», – думал Антон. И собеседницей она была увлеченной, страстной, прямо выхватывала мысль на лету, заражала и заряжала людей. Антон во время таких бесед любовался ею, но сам держался в стороне.

Все вернулось на свои места. Жизнь пошла своим ходом. Катя готовилась к конференции по Достоевскому. Должна была ехать в Ленинград.

И вдруг разразилась гроза. Такая неожиданная, что это было похоже на светопреставление.

В субботу вечером Катя позвонила матери и спросила, не сможет ли она остаться с Олесей. То есть Катя привезет к ней девочку и оставит, может быть, дня на три.

– Как? Почему?

– Нам с Антоном надо уехать, а на няньку я девочку не оставлю.

– Ну, привози, конечно. Только… я ничего не понимаю.

– Это неважно, – сказала Катя.

Она приехала с каменным лицом. Поцеловала мать, дала указания и тут же собралась уходить, но вдруг вернулась, порывисто обняла дочку и выбежала из квартиры, спрятав лицо.

– Катенька! Доченька! Что с тобой?! – но Катя уже сбежала с лестницы. А в квартире заплакала Олеся.

Все разрешилось в двенадцать часов ночи, когда неожиданно пришел Антон. От него сильно пахло водкой. В глазах стояли слезы.

– Как? Ты не уехал с Катей?! Что случилось, Тошенька?

– А то, что Катя… Катя… выгнала меня.

– Что-о???

– Она не виновата. Это все я.

– Ты… Н-не поверю.

– И не верьте. Это правильно. Верить нельзя. Но все так и есть. Но Вы не верьте.

– Может быть, ты все-таки еще что-нибудь скажешь мне?

– Ольга Алексеевна, мать… Мама. Я тот же. Я ничуть не изменился. Я Ваш сын. Я Катин муж. Но я… полюбил другую женщину.

– Ты?!

– Да, я.

– Подожди… Так ты… сам уходишь от Кати?

– Сам?.. Нет, не сам. Разве я сам могу… Я сам и понять ничего не могу.

– Так это Катя все решила? У тебя было увлечение, а она не хочет простить?

– Нет. Не то. Это не просто увлечение. Это больше. И я сказал Кате, что сам ничего не могу понять и… выбрать. Для меня выбор – это смерть.

– Ну, тогда ты уже выбрал. Если выбрать жену и дочку для тебя – смерть, то ты уже выбрал ту… другую…

– Нет. Не выбрал. Но я ее люблю. И Катю люблю. Они сами должны выбрать. Разве я могу разлюбить Катю? Разве можно разлюбить? Кто разлюбил, тот не любил… Мама, скажите, что я должен? Что я могу? Скажите, и я Вас послушаюсь.

Она молчала.

– Ольга Алексеевна…

И вдруг он рухнул перед ней на колени и обхватил ее ноги руками.

– Простите, простите! Только не разлюбите меня! Скажите, можете ли Вы не разлюбить меня? А?.. Возможно такое?.. И что это такое – жизнь?

Катя вспомнила теперь, что все это началось не так внезапно. Гром грянул не совсем среди ясного неба. Были тучи. Но разве можно было предвидеть ЭТО?

Однажды Антон пришел домой пьяный. Не навеселе, что с ним случалось нередко и даже шло ему, а – пьяный, тяжело пьяный.

Катя охнула и сказала:

– Отправляйся спать. К ребенку я тебя не пущу.

Он вздрогнул, а потом так жалко сник и пошел спать. Какой он тогда был жалкий и – эта его чрезмерная нежность наутро, почти болезненная, неестественная какая-то… Вот что все это, оказывается, означало…

Он стал выпивать все чаще и чаще. И эта пьяная нежность к ней – все повторялось. И наконец этот вечер. Чувствовала же она, что что-то не так. Такая тоска навалилась, что жить не хотелось. А его все не было и не было. И подумалось ей, что, когда придет, она бросится к нему, ни в чем упрекать не будет, зацелует даже пьяного. Что-то должно стать по-другому. Ну почему он стал пить? Ну… Надо вернуть что-то. Жалко ей вдруг его стало. И это было какое-то новое для нее чувство. Он ее всегда жалел. А она его? С чего бы? Он всегда все мог и всегда ему было хорошо. А вот теперь – нехорошо. Что-то не так, не так что-то…

Да чего ж его все нет и нет? Должен был прийти в шесть, а уже девять…

К половине одиннадцатого Катя думала, что с ума сойдет от беспокойства… И вот тогда-то он и явился. Когда раздался звонок, она выбежала с криком:

– Живой! Живой все-таки! Больше мне ничего не надо.

И тут-то он ей и сказал:

– Нет, Катя, не живой. Это только кажется, что я живой – и следом те самые слова – Катя, я тебя по-прежнему люблю, но я… люблю еще одну женщину…

А потом… Да не все ли равно, что потом? Потом уже ничего не было.

Она только сказала ему, что в гареме жить не намерена и что теперь это не его дом. И еще, кажется, прибавила: пусть он уйдет сейчас же, сию минуту туда, в другой дом.

И – он ушел. А ей показалось, что это страшный сон, что она убивает и себя, и его. Потому что она помнит его лицо… Помнит… Это было и вправду не живое лицо.

Он вернулся с лестницы. Сказал, что другого дома у него нет, что идти ему некуда, что дом его только здесь и нигде больше, хотел сказать что-то еще, но застыл молча, а потом так же молча – ушел.

Он и вправду ушел не туда, не к ней. Туда идти было нельзя. А если б было можно, ушел бы? Антон вздрогнул и застонал. Прислонился к стене. Ему захотелось сесть, лечь вот тут же, посередине пустой улицы и не встать больше. Вот бы выход…

И тут ему вспомнились слова: «Времена Анны Карениной давно прошли. В чем, в чем, а в этом наше время умнее».

Это Она сказала. Да, для Нее все это именно так. А вот для него, оказывается, нет. И, разумеется, дело тут совсем не во внешних приметах времени. Изменились-то только они. А вот сердце… сердце… как разорвать сердце на две части?.. Анна Каренина убила себя потому, что разорвалась на две части. Она еще думала, что жива, а уже не жила, когда знала, что Сережа проснется без нее, и она без Сережи… Будет звать ее, а ее нет. Или сердце, как червяк, может жить разрезанным?

Сережа… то есть, Олеся… Об этом и думать невозможно. Но не только об этом. А разве Катя не впечатана в сердце? Разве можно просто так сказать: ты была и прошла? Была, а теперь – нет? Ведь она же в нем. Она же болит в нем, как собственная рука. Он ощутил жгучую боль в сердце и застонал. Хорошо, что на улице никого нет. Хоть это хорошо. И вдруг пришла мысль: а не поздно ли еще сейчас на вокзал? Успеет ли добраться до Переделкина? Кажется, успеет. Ну, тогда есть где переночевать. И спрашивать его там ни о чем не будут, если он только попросит не спрашивать. И он побрел к Киевскому вокзалу.

– Прости меня, мама. Я не могла иначе. Мне так надо было отключиться ото всего. Побыть одной. Совсем. Вот я и придумала все это. Я дала себе три дня. Пожалуй, этого достаточно. Хорошая доза снотворного, полная расслабленность, и вот я уже могу жить.

Катя курила сигарету за сигаретой. Движения рук – быстрые, голос – собранный. Теперь работа, конференция и – Олеся. Моя Олеся.

Она подошла к девочке, подняла ее на вытянутых руках над головой и рассмеялась. – Моя!.. Моя… Радость моя… Будем жить с тобой вдвоем. Будет нам немножко бабушка помогать. Есть у нас какая-никакая няня… И никто нам с тобой не нужен.

Вдруг замолчала. Брызнули слезы. Уткнулась матери в грудь лицом. Но – на минутку.

– Давай оденем Олесю… Домой собираться надо.

На конференции Катя выступила с блеском. И как держалась на кафедре! Казалось даже, что она помолодела и похорошела.

Вот только дома, после того как укладывала дочку!.. Но тогда ее никто не видел. Одна мать, кажется, видела – сквозь улицы и сквозь стены. И каждую секунду готова была подставить всю себя… Но… это было не нужно. Катя не хотела. Катя отодвигала ее. И это мать тоже понимала.

А с Антоном было, пожалуй, еще хуже… Нет, он вовсе не ушел к другой женщине. Бог знает, где он пропадал, но когда появился у Ольги Алексеевны, она едва удержалась от вскрика, такой он был страшный, неправдоподобно худой, бледный до синевы, с запавшими глазами. Он был трезв. Но она почувствовала, что это дорого ему стоило.

– Нет, не выбрал… Это для меня невозможно. Ни на ком я не женат. То есть я на Кате женат. Я же говорил вам, что я Катин муж и Ваш сын. Не все ли равно, где я живу? Я у Вас живу.

Если… если, конечно, Вы не выгнали меня.

«Нет! Нет! Нет! Не выгнала!» – хотела вскрикнуть она, но смолчала. Ни слова не смогла выдавить. И как потом жалела об этом!

– Олеся…

– Не надо об Олесе… Не надо! – вдруг вскрикнул он и закусил губу. А когда поднял глаза, в них была такая боль и безнадежность, что забыть этого она уже не могла никогда. Потом взял себя в руки, отгородился, опустил голову.