Бородинская мадонна - Олег Хафизов

Этот комплимент в его устах должен был означать примерно то же, что признание моего сходства с парижанином от француза. Но мне он, признаюсь, не доставил равного удовольствия.

– Я не поляк, но славянин, – признался я.

– Это не важно, – утешил меня пан Михульский. – Я сужу о человеке не по нации, но по его поступкам. Человек благородный и прямой мне как брат, будь он хоть турок. (Главное, чтобы он не был ни москалем, ни немцем.) Я тотчас признал в вас рыцаря, и предлагаю поднять кубок за вольность и славу.

Признаюсь, этот пикник под вражескими пулями вызывал у меня некоторую тревогу. Я отсутствовал в батальоне уже около часа. Кто знает, что могло перемениться за это время? Отстав от своего полка однажды, я панически боялся потеряться ещё раз. Мало того, что я мог попасться в руки казаков, меня могли к тому же обвинить в дезертирстве и расстрелять. Как нарочно, трубач с вином все не возвращался. И я ещё не знал, что было для меня худшим: пики казаков, военный трибунал или гнев моих товарищей в том случае, если я вернусь в батальон налегке.

Впрочем, после второго бокала я стал воспринимать действительность гораздо легкомысленнее. Пан Михульский уверял меня, что торопиться некуда. Москали простоят ещё часа три, прежде чем побегут. Они всегда отступают, но почему-то любят, чтобы их перед этим долго убивали.

– Так выпьем же за торжество свободы над диким фанатизмом варваров,

– провозгласил Михульский, наполняя свой кованый кубок, из которого могла бы напиться средней комплекции артиллерийская лошадь.

Приметно покачиваясь, старый вояка поднялся с ковра, его собутыльники стали вскакивать с криками "vivat", и я также попробовал утвердиться на своих слабеющих ногах. Земля подо мной качнулась, и я, сквозь пляску головокружения, успел подумать: "Как же я пойду через овраг?"

– Настоящий улан… – сказал пан Михульский.

Но я так и не узнал, что же такое, собственно, настоящий улан и в чем было дело. Потому что это были последние слова, услышанные мной в нормальной человеческой жизни. И жизнь моя разделилась на две совершенно разные части – до и после этих слов.

– Вас поразило ядро? – просила Маргарита.

– Не знаю, – ответил Ион. – Но я помню перед собою флюгера воткнутых в землю пик, которые полоскались на ветру и двоились перед моими глазами. Не они ли привлекли внимание русского канонира, решившего пустить ядро по яркому ориентиру просто так, из озорства?

– Очнулся я от собственного стона, в каком-то болотце. Солнце закатилось или не совсем ещё взошло, и меня колотило холодом. В голове плескалась острая алая боль. Ноги как-то странно раздулись, онемели и мучительно кололись электрическими иголочками, как отсиженные. Я не мог сообразить, где нахожусь и что со мной произошло. Рядом никого не было, но с разных сторон доносились монотонные стоны, как будто меня передразнивали.

Вдруг меня так и ошпарило последним воспоминанием. Я напился с польскими солдатами и заснул на земле. Сражение кончилось, я не вернулся к своему батальону и, следовательно, я военный преступник.

Я пропал. Теперь меня на скорую руку осудят, поставят к столбу, завяжут глаза и изрешетят пулями. Я снова застонал, теперь от страха. Ах, если бы меня немного ранили или даже взяли в плен! Меня отправили бы в какую-нибудь внутреннюю область России, где я бы дождался победы и возвратился домой, со славой или без нее. Конечно, жизнь в плену должна быть не из легких, но уж никак не труднее той, что я вел в походе. А главное – меня не погонят на убой, как покорную скотину. Никто не скажет мне: сегодня с пяти утра до восьми вечера ты будешь ходить и бегать по полю, а в тебя, как в мишень, будут стрелять из ружей, пистолетов и пушек только потому, что так угодно императору, или царю, или королю. Нет уж, господа хорошие: пусть сами императоры выходят в поле и торчат под ядрами до тех пор, пока их не разорвет на куски. А я вам не баран, чтобы добровольно бежать к мяснику, который ждет – не дождется меня с отточенным ножом в руке. Пусть лучше меня сожрут волки в поле, и я принесу хоть какую-то пользу природе.

Я хотел вскочить на ноги, но вместо этого перекувырнулся вбок, головою в землю. Вскочил ещё раз, и снова упал, на другую сторону.

Так, смеясь своей неловкости, я кувыркался с минуту, как детская игрушка из трех склеенных шаров с подвижным грузом внутри.

– Ванька-Встанька? – подсказала Маргарита.

– Ванька-Встанька, – согласился Ион. – Наконец, я решился опустить взгляд на свои ноги. На том месте, откуда они росли, торчали только рваные лохмотья. Я ощупал это месиво, но и на ощупь не обнаружил своих ног. Я лежал не в болоте, а в луже закисшей крови. Я продолжал ещё мыслить и чувствовать, но был уже наполовину мертвец. А был бы и полный мертвец, если бы каким-то чудом кровотечение не остановилось.

Я погиб, ни разу не выстрелив из ружья, не причинив вреда ни одному живому существу. А мои товарищи, все сражение простоявшие в резерве, наверное, вступали в Москву, осыпаемые цветами освобожденных россиян.

– Утешит ли вас, если я скажу, что это не так? – сказала Маргарита.

– A propos des fleurs, в российской столице не оказалось жителей, способных бросать цветы. А ваши соотечественники недели три назад сражались и полегли под Малоярославцем. Мне сообщил об этом мой родственник письмом.

– Все?

– Или почти все, вместе с генералом Дельзоном. Ваше несчастье, таким образом, продлило вам жизнь minimum на месяц.

– Это ли не подтверждает мою теорию о слепоте судьбы! – воскликнул калека.

– Скорее, мою идею о предопределении, – возразила Маргарита.

Под руководством санитарного инспектора была выкована прямоугольная железная решетка примерно три на четыре сажени, что-то вроде огромного мангала. Решетку устанавливали на козлы, сверху накладывали тела, а снизу разводили костер из обломков артиллерийских ящиков, фур, лафетов и прочей военной техники, валявшейся повсюду. Затем золу сгребали в яму, посыпали известью и закапывали, а этот переносной крематорий использовали снова. Работа пошла так споро, что жалко было кончать. Все сходились во мнении, что такими темпами к началу декабря Бородинское поле будет очищено, и команда приступит к уборке французских залежей в окрестностях смоленской дороги.

Как при этом распорядиться с получеловеком, было решительно непонятно. Работники привыкли к Иону, как к домашнему любимцу, и не хотели с ним расставаться. Они просили капитана зачислить сербина

на довольствие и даже готовы были поделиться собственным пайком, но капитан, при всем желании, не имел полномочий на обзаведение таковым

"сыном полка". Строго говоря, Ион был солдатом вражеской армии, и его, после положенного лечения, надлежало передать военным властям в депо по сбору пленных. Самовольное содержание неприятеля, хотя бы и в частичном виде, представляло собой укрывательство и, пожалуй, измену. Капитан уже начинал сожалеть, что так поспешно ковылял на выручку "оборотня" и не избавил его от лишних страданий, а себя от хлопот.

– Что же тебя, батюшка, не нашли ваши-то после боя? – с досадой спрашивал капитан за вечерним чаем, вернее, за отваром из хвои, который, хотя и не заменял чая, но якобы предотвращал цинготную болезнь.

– Меня нашли, да не подняли, – весело отвечал пленник, сверкая великолепными зубами, для чего-то оставленными ему судьбой.

– Да отчего?

– Мне сказали, что медицинская фура теперь переполнена, но за мною обязательно вернутся, другим разом.

– И что?

– Они вернулись через пятьдесят дней.

– В моем календаре насчитывалось ровно пятьдесят штыков. Как я пришел к выводу, что два дня провел в беспамятстве и начал календарь на третий день, то это было 29 октября.

– Семнадцатого по-нашему, – посчитал капитан.

– Разве у вас и календарь какой-то особенный? – Иона так поразило это обстоятельство, что капитану пришлось напомнить тему разговора: про то, как его нашли, но не взяли.

– К тому времени я уже открыл для себя силу животного магнетизма лошадей, помогавшую мне не только заживить мои ужасные раны, но и перенести мороз, – продолжал Ион.

– Позвольте, но наука доказала, что животного магнетизма не существует, – возразил капитан, раскуривая трубку угольком из земляного очага и передавая её собеседнику.

– Я не знаю наверное, как объясняется этот феномен, но я желал бы, чтобы после войны европейские ученые исследовали мой организм и разгадали его загадку, – сказал Ион. – Мои страдания от ран были столь нестерпимы, что я искал облегчения самыми необычайными способами. Я поливал мои раны водой и посыпал их снегом, прикладывал травяные компрессы и даже прижигал их порохом. Временами мне казалось, что боли ослабевают, но они возвращались с утроенной яростью, так что лучше бы я не тревожил свои язвы.

Сколько раз я обещал себе стиснуть зубы и терпеть, пока боль не уляжется сама собой, но забывал о своих обещаниях и ставил на себе новые экспериенции. Однажды мне удалось найти в окрестностях кургана роскошную добычу – живую лошадь с перебитыми задними ногами, которая каким-то чудом избежала волчьих зубов и приползла из оврага. Погоня за лошадью заняла у меня весь день, поскольку оба мы ползли на одних передних конечностях, но все же я догнал её и прикончил, изрезав шею тесаком.