Лисья нора - Айвен Саутолл

— Да. Лисий хвост. Знаешь, такой, какими большие ребята украшают антенны на своих машинах. Только у нас хвост этот — самый настоящий. Мне его дал Чарли Бэйрд. Он застрелил лису. Чарли Бэйрд часто бьет лис.

— Из ружья?

— Когда мне будет двенадцать или тринадцать лет, папа купит мне тоже такое ружье, как у Чарли Бэйрда. А вот и палатка, видишь? Мировая, правда? Осторожней, тут довольно круто. Поскользнешься — и будешь катиться, пока не свалишься в запруду. Один раз, когда было сыро, мистер Гор поскользнулся и… Вот смеху-то было! Он влетел прямо в воду. Наверное, в самом Монбалке было слышно, как он заорал.

— Мистер Гор?

— Да. Инспектор из комитета по водным ресурсам. Так ему и надо. С тех нор он сюда ни разу не приезжал. Папа чуть не умер со смеху. Но мистеру Гору было совсем не смешно. Мировая палатка, правда? — Хью остановился и с гордостью обвел лучом фонарика вокруг палатки.

— Она же дырявая.

— Ну и что? — отпарировал Хью. — А в тебе, думаешь, не было бы дырок, если бы тебе было столько лет, сколько ей? Папа говорит, что она наверняка побывала и в Дарвине, а то и в Новой Гвинее или в Египте. Он говорит, что в ней, может быть, спали те, кто получил потом самый главный военный орден.

— Она вроде стоит на склоне? Мы не скатимся в запруду, а?

— Глупости! — заявил Хью, — Ты боишься, что ли?

— Ничего я не боюсь.

— Мама никогда не разрешала мне спать здесь. Знаешь, сколько пришлось ее уговаривать? Я целыми неделями ее убеждал. Только потому, что ты приехал, она разрешила. Хотя, если очень к ней приставать, она всегда в конце концов уступает. Твоя мама тоже так? Наша-то, во всяком случае, да. Ты когда-нибудь спал в спальном мешке? Чарли Бэйрд говорит, что это красота. Жаль только, что нам не разрешили пользоваться фонарем, — боятся, как бы мы его не перевернули.

У Кена голова шла кругом.

— Вот твой мешок, — продолжал Хью. — Вон тот. У тебя резиновая подушка. Мама говорит, что гостю надо отдавать все лучшее. Какого цвета у тебя пижама? У меня в красно-белую полоску. Снимать нижнее белье я не буду, вдруг станет холодно. Тебе разрешают не снимать белье, когда холодно? Мне нет. А молитву я прочитаю, уже когда влезу в мешок. Не стоять же на коленях рядом со спальным мешком. Обычно, когда я опускаюсь на колени, я кладу голову на постель. А если я положу голову на спальный мешок, то у меня шею сведет.

Но Хью не сказал Кену, о чем он будет молиться. А молился он вот о чем:

«Что бы ни случилось, пусть я не испугаюсь. Будет стыдно, если я среди ночи смалодушничаю. Чарли Бэйрд сказал, что у меня не хватит смелости провести здесь всю ночь. А я постараюсь, чтобы хватило».

Глава четвертая

Лиса

Кен так устал, что никак не мог заснуть. Наверное, он теперь навсегда лишился сна. У него все болело. В спальном мешке было жарко, как в духовке. Земля была твердой, шла под откос, а резиновые подушки он терпеть не мог. Голова валилась из стороны в сторону, словно она крепилась на шарнире, который окончательно расшатался. Он ненавидел резиновые подушки. Ненавидел спальные мешки. И ненавидел палатки.

А кругом шумело. Когда Хью наконец перестал молоть языком, тишина, которой так жаждал Кен, оказалась вовсе не тишиной. Он слышал, как, ни на секунду не останавливаясь, бежит вода: непривычный звук — так потрескивает стекло или перекатываются в коробке тысячи брильянтиков; слышал, как играет листьями ветер — будто сами по себе листаются книжные страницы; слышал шепот, как будто где-то поодаль беседуют между собой деревья; слышал, как жужжат и гудят насекомые; слышал, как шевелится земля и вздыхает небо. Он слышал, как, поскрипывая на манер старого колеса, вращается земной шар. Это было ужасно.

Рядом, ровно вдыхая и выдыхая, дышал Хью. Хью спит! Счастливый Хью! Какая несправедливость: Хью может спать, а Кен не может. Но по правде говоря, Хью тоже не спал. Он только делал вид, что спит.

Кен видел палатку, снаружи окутанную, словно слоем краски, лунным светом, а внутри утонувшую во мраке: какие-то тени, очертания каких-то предметов, которые, может, там были, а может, и не были.

Он ощущал присутствие вещей, которых, знал он, видеть не мог; своим воображением он создал их из ничего, превратив в предметы, которые можно было осязать руками: лисий хвост на шесте, фонарик в изголовье у Хью, колокольчик рядом с походной плитой, дочерна законченный котелок, в котором утром они вскипятят воду для чая. Все это были обычные, повседневные, утилитарные вещи. За исключением лисьего хвоста. Все, кроме хвоста. Спустя некоторое время они исчезли.

Он слышал, как, звеня брильянтиками, ни на секунду не останавливаясь, журчит вода, перебираясь через водослив. Он закрыл глаза и все равно видел ее, и чем крепче смыкал веки, тем более отчетливо видел; мерцала и журчала вода, перебираясь через бетонную запруду, уходила в землю под корни деревьев, а потом в черную-пречерную почву и перегной, под землю, и там, внутри, бежала и бежала, мерцая и журча.

А потом появился свет, яркий желтый свет. Он уже видел такой свет в лесу, в автобусе, только на этот раз свет был совсем другим — словно горели сотни золотых шаров. И из земли прямо в этот свет выросли деревья, высоченный, с дом, папоротник, сонно кивавший на ветру, весь в цветах плюш, и камыш, который рос прямо у него на глазах, высокий камыш с огромными колючками вместо метелочек. А вода все журчала, и лучилась, и бежала прямо в золотистое сияние, превращаясь в заводи и пруды, в которых отражались деревья, папоротник, плющ и небо. Все было только в одном цвете: в золотом. И когда Кен посмотрел себе на руки, не из золота ли они, то увидел, что рук у него нет. Он их потерял. Не было ни рук, ни ног, ни тела — ничего.

Два золотых человека сидели возле ямы в сияющей золотом земле и ели золотую сладкую кукурузу, с которой капало золотое масло. Кен спросил у них, не видели ли они его где-нибудь, потому что он потерялся, но из-за того, что он потерялся и его там не было, они его не слышали. Они о чем-то спорили, но Кен не мог понять о чем. Они говорили на каком-то чужом языке.

В золотом лесу было полно птиц. Золотые попугаи кричали: «Лото! Лото! Играем в лото!», а золотые зяблики и золотые дрозды чирикали не переставая. Лежали перевернутые вверх дном золотые машины, колеса у них еще крутились. Золотые кошельки, набитые золотыми монетами, золотыми плодами висели на золотых ветвях. С цветов опадали золотые лепестки, на деревьях шелестела золотая листва, а золотые мужчины продолжали свой спор.

Кен начал понимать их язык, он никогда не слышал его прежде, но вдруг начал понимать. Они спорили из-за ямы. Яма была глубиной в шестьдесят футов. Один из мужчин считал, что следует сделать ее еще глубже.

«Шестьдесят четыре фута, — говорил он, — тогда мы и найдем орешки. И отдадим их тете Кэт. У нее нет орешков».

«Чепуха, — ответил второй человек. — Я знаю слов больше, чем ты, и хочу играть в „скрэббл“. Мне надоело копать орешки».

Их спор разгорелся, и Кен разозлился на них. Он отлично знал, что еще четыре фута и орешки найдутся, потому что видел их там. Одни орешки были I) скорлупе, другие посолены и лежали в пакетиках.

«Отправляйтесь за орешками, — крикнул он им, — не тратьте время на споры!»

Но поскольку он потерялся и его там не было, то они его не услышали.

«Глупые вы люди! — заорал он на них. — Оставили везде гореть свет, набиваете себе брюхо сладкой кукурузой, машина у вас сломалась, а там в земле лежат орешки и ждут вас. Я их вижу. Они там. Вам нужно выкопать еще четыре фута — и все».

Но второй мужчина вскочил, держа в руке нож, и всадил его в грудь первого.

«Если не будешь играть со мной в „скрэббл“, — сказал он, — я найду себе другого партнера», — И, поскользнувшись на сияющей золотом земле, с криком полетел в яму.

— Это сова! — кричал Хью. — Она ничего тебе не сделает, Кен! Она никому не приносит вреда. Это сова ухает.

Кен весь дрожал, мокрый от пота, ему было так жарко, что он задыхался. Он возился в своем спальном мешке, стараясь сесть, когда из мрака протянулись к нему руки Хью. Кен, все еще боясь ножа, старался увернуться от них.

— Не бойся, Кен. Расстегни мешок. Это — сова. Всего лишь птица.

— Птица?

— А я уж было решил, что ты заболел. Ты чего-то кричал во сне.

Кен пришел в себя, проснулся, только отдышаться еще не успел.

— Отвести тебя в дом? А то вдруг ты и вправду заболел?

— Да нет, мне просто жутко жарко в этом спальном мешке, — ответил Кен.

— Хочешь вернуться в дом?

Конечно, хотел бы. Ему хотелось вернуться в дом больше всего на свете. (И Хью, между прочим, тоже.) Но сказать «да» Кен не мог. Не мог он признаться, что боится.

— Все в порядке, — сказал он. — Мне, наверное, что-то приснилось… Да еще эта сова…