Лисья нора - Айвен Саутолл

— Все в порядке, — сказал он. — Мне, наверное, что-то приснилось… Да еще эта сова…

— Уверен?

Странно как-то Хью спрашивал: будто обвинял Кена в чем-то, будто догадывался, что Кену страшно, и считал его сосунком. А на самом-то деле все было наоборот. Хью сам трясся от страха.

— Все в порядке, — повторил Кен, залезая обратно в мешок и укладываясь на выскальзывающей из-под головы подушке, — Здорово будет утром, а? — спросил он, — Позавтракаем, а потом полезем купаться?

— Да, — без восторга согласился озадаченный и встревоженный Хью, и вскоре вновь воцарилась тишина, только шуршали, шепчась между собой, листья да, перекатываясь, как брильянтики в коробке, журчала не переставая вода.

…Стоял какой-то полусвет, и не определишь-то, который сейчас час. Может, пять утра, а может, и все шесть. Кен понятия не имел, в котором часу по утрам обычно встает солнце.

Воду почти не было слышно, потому что просыпался лес. Хлопали крылья каких-то крупных птиц — не то сорок, не то зимородков, не то ворон. Укрывшись в глубине кустов, чирикали на манер малышей на школьном дворе маленькие птички; откуда-то издалека доносилось пение петухов, а с птичьего двора — суматошливое кудахтанье кур; где-то поодаль, натужно хрипя, взбирался в гору грузовик; а внизу, но течению реки, ритмично стучал какой-то насос, от которого в земле ухало, как бывает, когда медленно-премедленно ухает сердце.

Кену надоело лежать в спальном мешке, ему было неудобно, жарко, кусались комары, и утомительно было прислушиваться к звукам. Хотелось, чтобы скорей рассвело. После того как луна зашла, кругом стало темным-темно, а когда он открыл глаза, то обнаружил вот этот полумрак, который ему очень понравился.

Он вылез из мешка, как гусеница, сбрасывающая надоевшую ей шкурку, и некоторое время посидел, придерживая руками онемевшую от резиновой подушки голову. Ужасно хотелось нить, но он помнил, что ему категорически запрещается пить некипяченую воду из запруд и ручьев. Джоан предлагала утром искупаться — вовсе не плохая мысль. После такой ночи вода, наверное, будет теплой.

Снаружи было нехолодно и нежарко, нетемно и несветло, а вода в запруде была похожа на сало, которое мама, чтобы оно остыло, сливает в миску, — жирная, серая и чуть, затуманенная. Деревья казались огромными; как великаны, поднявшиеся на цыпочки, они смотрели на него сверху и, казалось, больше принадлежали небу, нежели земле. Свинцовое небо, еще черное, но уже с серебряной каймой, казалось таинственным. А на самом дне Вселенной, возле миски противного незастывшего сала, стоял Кен, чувствуя себя рядом с этими огромными деревьями и величественным небом крохотным существом, которое рассматривают под микроскопом.

Он потянулся, хотелось зевнуть, почесаться, пробормотать какие-то слова, но не хватало смелости издать и звука. Все было так непохоже на то, к чему он привык, хотя всего в часе езды на машине отсюда стоял его собственный дом, тихий и опустевший, на аккуратной улице в пригороде Мельбурна. Занавески опущены, двери заперты, ворота на щеколде. В доме никого не было. Мама с папой уехали на турнир по гольфу в Милдьюру, которая находилась в нескольких сотнях миль от Мельбурна. «Полезно для бизнеса, — сказала мать отцу, — Обязательно надо поехать, дорогой. Там будут все». Вот они и поехали. Отвезли Кена на вокзал и уехали.

Он стоял в лесу, сразу упав духом, растерявшись и испытывая отчаянное одиночество. Всего в двух шагах от него спал Хью, да и все остальные лежали у себя в постелях в доме за вершиной холма, и добежать до них можно было за минуту или две, но они не были ему друзьями, хотя раньше у него никогда на этот счет не возникало сомнений. Это были чужие люди, которые жили по чужим законам и руководствовались совсем чужими понятиями. Чересчур шумливые, чересчур инфантильные — так вроде выражалась мама? И всем довольные. Его раздражало почти все, что они делали. Они говорили по-другому, думали по-другому, вели себя по-другому, даже еда на столе была совсем другой. И жили они в этом необычном месте, где по ночам кричала сова, а сны были золотыми. Он так надеялся, что утром все будет как обычно, но ничего подобного, по-видимому, не произошло.

Между деревьями и среди ветвей, наподобие духов, метались, тяжело хлопая крыльями, большие, крупные птицы. Он увидел кролика; один, два, пять кроликов, которые, встретившись с ним взглядом, как ртуть шмыгнули куда-то в кусты. Прыгнули они, и вместе с ними сделало скачок его сердце.

А потом он увидел собаку или, скорей, учуял ее. Она бежала не прыжками, не перебирая лапами, она как будто стлалась по земле. Миновав край холма, узкую полянку между двумя лесными массивами, похожую на кусочек городской улицы у подножия небоскребов, собака выползла на свет, на несколько секунд стала совсем настоящей и снова скрылась во мраке, в зарослях кустарника и клубках травы, растущей по краям поляны. Ее движения были какими-то плавными. И от этого у него снова учащенно забилось сердце, он стал пристально вглядываться во мрак, пытаясь не потерять ее из виду в зарослях травы и кустарника.

Он нашел ее: длинная и гибкая, она бесшумно, как тень, скользила во мраке. Ему никогда не доводилось видеть живой лисы, но он знал, что она собой представляет. А когда понял, что это лиса, то припомнил даже, какого она должна быть цвета. Он решил, что она рыжая, очень красивая и что в зубах она несет пестрого петушка.

— Лиса, — вскрикнул он, — лиса! Она украла у Джоан петушка!

Лиса подпрыгнула, будто в нее попала пуля, и метнулась в кустарник, в густой подлесок из кизила, ежевики, акации и папоротника, которыми зарос весь крутой спуск к оврагу, куда спускался ручеек от запруды, и Кен, повинуясь безотчетному порыву, метнулся вслед за ней.

— Стой, лиса! — кричал он. — Стой! Стой! Зачем ты украла у Джоан петушка?

Он бежал, не замечая, что бежит босиком, что на нем только пижама, а кустарник колючий, весь в шинах, и густой, и когда его потревожили, он пришел в полное неистовство. Взметнулись маленькие птички. Взвилось вверх целое облако напуганных скворцов, осыпая землю листьями и крошечными засохшими ветками. Коричневыми мячиками запрыгали во все стороны кролики. Откуда-то донесся жалобный стон Хью:

— Что случилось? Что случилось?

— Стой, лиса! — не помня себя вопил Кен.

Но лиса выбралась на тропинку, которую истоптало уже не одно поколение животных, и окончательно растаяла во мраке. Кен тоже бежал по той же тропинке, пока она, сузившись в высоту и ширину, не превратилась в лаз, куда могли пробраться только лиса, кошка да худенький мальчик, если он опустится на четвереньки. Что Кен и сделал, не удосужившись остановиться и подумать.

— Вернись! — кричал он лисе. — Вернись и отдай петушка!

И тут он впервые почувствовал боль. Из глубокой царапины на щеке сочилась кровь, ноги тоже были в царапинах и крови, в крови были руки, в ступни вонзились колючки, а пижама превратилась в лохмотья.

Кен не поверил своим глазам.

— Господи! — простонал он и тут же услышал звон колокольчика: бим-бом, бим-бом…

— Лиса! Лиса! — кричал Хью.

Лиса исчезла. У входа в лаз валялись перья, но лисы и след простыл. И Кен, попав в лаз, очутился в ловушке.

Он попытался попятиться назад, по его не пускали кусты ежевики. Стволы у них были толщиной в целый дюйм, а колючки как когти дикой кошки. Впустить его в лаз они впустили, а выпустить не хотели. Пока он не ведал об их существовании, он их Не боялся. А теперь он их видел, чувствовал, они причиняли ему боль при каждом малейшем движении. Теперь он знал об их присутствии и боялся их.

Откуда-то издалека донесся какой-то неестественный голос Хью:

— Кен! Кен!

— Я здесь.

— Где?

— В зарослях ежевики. Я здесь застрял.

— Какой ежевики? Где засорял?

— Здесь. Я не могу выбраться отсюда. Не могу и шагу сделать. Я весь в колючках.

— Но где? Мне тебя не видно.

Голос Хью не приближался и звучал почти испуганно, что Кен сразу почувствовал. Он всегда чувствовал, когда люди испытывают страх.

— Не знаю где. Здесь. Ты ведь меня слышишь? Значит, должен понимать, где я.

Хью ничего не ответил. Хью молчал.

— Хью!

— Да? — Но ответил он не сразу.

— Иди сюда и помоги мне выбраться отсюда.

Опять пауза. И опять такое же странное, трудное молчание.

— Хью! — окликнул его Кен. — Помоги мне.

Хью, должно быть, не выпускал из рук колокольчика. Он опять начал в него звонить. И пока звонил — а звонил он изо всех сил, — он не говорил с Кеном, не отвечал ему, а только звонил и звонил.

Колокольчик замолчал.

— Хью, — крикнул Кен, — почему ты не спускаешься ко мне?

— Не могу.

— Почему не можешь?

— Не могу. И все.

— Но почему?

— И чего тебя понесло туда? — вдруг разозлился Хью. — Зачем ты полез в овраг? В овраг лазить нельзя. Никто туда не лазает.