Невинная распутница - Сидони-Габриель Колетт

Мама, которая провожает Минну на занятия, поминутно увлекает её на другую сторону тротуара и вздыхает:

– В этом квартале стало невозможно жить! Минна не раскрывает широко глаза и не спрашивает с невинным видом: «Отчего же. Мама?» Подобные мелкие хитрости недостойны её.

Иногда им встречается какая-нибудь дама, подруга Мамы, и тогда начинается беседа примерно на пять минут. Говорят, естественно, о Минне, а Минна вежливо улыбается и протягивает руку с длинными тонкими пальцами. И Мама произносит:

– Ну конечно, она очень выросла после Пасхи! О! Теперь это такая большая малютка! Если бы вы знали, какой она ещё ребёнок! Я порой спрашиваю себя, как из подобной девочки может получиться женщина!

Умилённая дама боязливо гладит волосы, сверкающие перламутровым блеском и стянутые большим белым бантом… Между тем «малютка», поднимая прекрасные чёрные глаза и вновь улыбаясь, свирепо восклицает про себя: «Эта дама – безмозглая уродина! У неё бородавка на щеке, которую она называет родинкой… От неё, должно быть, плохо пахнет, когда она голая… Да, да, пусть её вытащат голой на улицу, и пусть Они начертят ножом роковые знаки на её мерзкой заднице! Её поволокут по мостовой, жёлтую, как прогорклое масло; и пусть они спляшут танец смерти на её теле, и пусть бросят её в печь для обжига извести!..»

Минна, уже совсем одетая, мечется по своей светлой комнате, едва не топая ногами от нервного возбуждения. Толстая горничная Селени всё не идёт… Что, если он уже ушёл!

Вот уже четыре дня Минна видит его на углу улицы Гурго и бульвара Бертье. В первый день он спал, сидя у стены и загородив половину тротуара. Перепуганная Селени потянула Минну за рукав; но Минна – она такая рассеянная! – уже задела ноги спящего, и тот открыл глаза… О, какие у него глаза! Потрясённая Минна содрогнулась, трепеща от переполняющего её восхищения… Чёрные, миндалевидные, с синеватыми белками… они сияют на лице, чарующем своей итальянской бледностью. Тонкие усики, будто нарисованные чернилами, и чёрные волосы, завившиеся от испарины… Засыпая, он отбросил в сторону кепку в чёрно-фиолетовую клетку, а в правой руке, между большим и указательным пальцами, у него осталась потухшая сигарета.

Не пошевелившись, он взглянул прямо в лицо Минны с такой лестной и оскорбительной дерзостью, что она едва не остановилась…

В тот день Минна получила «пять»[3] по истории; в заведении Суэ, понятное дело, принято было говорить: «Пятёрка – это позор!» Минна была подвергнута публичному порицанию: покорно потупившись, она слушала мадемуазель Суэ, обрекая её мысленно на самые изощрённые и отвратительные пытки…

Каждый день в полдень Минна проходит мимо бродяги, едва не касаясь его, а бродяга смотрит на Минну, ослепительно-яркую в своём летнем платье, со смелым взором серьёзных глаз. Она думает: «Он ждёт меня. Он любит меня. Он меня понял. Как известить его, что за мной постоянно присматривают? Если бы я могла незаметно передать ему записку, где написала бы: „Я пленница. Убейте Селени, и мы уйдём вместе…“ Уйти вместе… в его жизнь… в ту жизнь, где я никогда больше не вспомню, что была Минной…»

Она несколько удивляется, что «похититель» ведёт себя столь апатично. Он дремлет, элегантный и без нижнего белья, в тени сикомора. Но, поразмыслив, она находит объяснение этой изнеможённой вялости, этой бледности, словно у травы, выросшей в катакомбах: «Сколько человек он убил сегодня ночью?» Быстрым взглядом она пытается обнаружить кровь под ногтями у незнакомца… Но крови нет! У него тонкие и слишком острые пальцы, а между большим и указательным пальцами всегда торчит зажжённая или потухшая сигарета… Прекрасная хищная кошка, чьи глаза сверкают из-под полуприкрытых век! Как ужасен будет прыжок зверя, дабы растерзать Селени и унести в когтях Минну!

Мама также обратила внимание на незнакомца, мирно отдыхающего после еды. Она ускоряет шаг, краснеет и вздыхает с облегчением, миновав опасность, когда остаётся позади улица Гурго…

– Ты часто видишь этого мужчину, что сидит на земле, Минна?

– Мужчину, что сидит на земле?

– Не оборачивайся! На углу улицы сидит на земле какой-то мужчина… Как я боюсь, что все эти люди дожидаются лишь момента, дабы учинить какую-нибудь пакость!

Минна ничего не отвечает. Её маленькое потайное «я» раздувается от гордости: «Он дожидается меня! Только ради меня он здесь! Разве Мама может понять…»

К концу недели Минну внезапно осеняет мысль, которую она готова принять за откровение свыше: эта матовая бледность, эти чёрные волосы, которые завиваются в кольца… да ведь это же Кудрявый! Сам Кудрявый! В газетах было написано: «Кудрявого не удалось схватить…» А он сидит на углу бульвара Бертье и улицы Гурго, он влюблён в Минну и ради неё ежеминутно подвергает опасности свою жизнь…

Минна трепещет от волнения, не может больше заснуть, встаёт по ночам, чтобы высмотреть под своим окном тень Кудрявого…

«Так больше не может продолжаться, – говорит она себе. – Однажды вечером он свистнет под окном, я спущусь по лестнице или по верёвке, на которой навязаны узлы, и он увезёт меня на своём мотоцикле к заброшенной шахте, где будут ждать его подданные. Он скажет: „Вот ваша королева!“ И… и… и это будет ужасно!»

Как-то раз Кудрявый не пришёл на свидание. Минна, повергнув Маму в великую скорбь, не притронулась к обеду… Но настало завтра, а затем послезавтра – и никакого Кудрявого, сонного и гибко-настороженного Кудрявого, который так неожиданно раскрывал глаза, едва Минна задевала его ноги…

О, вещее сердце Минны! «Я же знала, что это Кудрявый! А теперь он в тюрьме, быть может, на гильотине!» Мама, совершенно потеряв голову при виде необъяснимых слёз и лихорадочного состояния Минны, посылает за дядей Полем, и тот прописывает бульон, цыплёнка, тонизирующее вино – а также отъезд в деревню…

Пока Мама с муравьиным усердием набивает чемоданы, Минна, расслабленная и праздная, прижимается лбом к стеклу и грезит… «Он в тюрьме ради меня. Он страдает ради меня, он томится и пишет в своей темнице любовные стихи „К незнакомке“…»

Минна, проснувшись, как от толчка, при скрипе половиц, раскрывает испуганные глаза в тихой спальне: «Где я?»

Приехав три дня назад к дяде Полю, Минна всё ещё не может привыкнуть к его деревенскому дому. Отрешаясь от беспокойного сна, полного неясных грёз, она ожидает увидеть голубоватую яркость своей парижской комнаты, почувствовать лимонный запах своей туалетной воды… Здесь же из-за плотных ставней царит полная темнота, хотя за окном кричат петухи, в доме хлопают двери, звенит посуда на кухне, где Селени вынимает чашки для завтрака… Сквозь непроглядный мрак пробивается лишь ярко-золотистая полоска, идущая от окна, тонкая, как карандаш…