Пистоль и шпага (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович

— За что, ваше сиятельство? — обиделся я.

— За то, что оставил Бонапарту артиллеристов. Их вернут в строй, и они будут стрелять по нашим войскам.

— Мы забрали у них пушки.

— Будут сменным составом — заменять убитых.

М-да, не подумал.

— Мы не могли привести их с собой, — попытался оправдаться я, — замедляли передвижение. Лошадей для них не было. Мы и так спешили, заваливая за собой дорогу срубленными деревьями. Французы могли выслать следом кавалерию.

— Разве я говорил о пленных? — поднял бровь Багратион. — Они враги, пришедшие с оружием на русскую землю. Вот пусть в ней и остаются.

Гм! Следовало послушать Чубарого: он предлагал пленных вырезать. Сминдальничал, не поднялась рука. Прав Багратион. Я вздохнул.

— Ваше сиятельство! — подал голос Семен. — Благодаря находчивости и предприимчивости подпоручика Руцкого батальон получил четыре орудия с зарядными ящиками, не понеся при этом потерь. Он доставил в штаб армии пленного офицера неприятеля. За любой из этих подвигов причитается награда. Вы же хотите подпоручика наказать. В армии такого не поймут.

А Семен-то молодец! Еще недавно боялся генералу на глаза показаться, а сейчас, гляди, спорит. Вот что новый чин и орден делают.

— Та-ак! — Багратион качнулся на каблуках, и ноздри его огромного носа затрепетали. — Дерзить командующему? Распустились вы в своем батальоне. А все он! — генерал ткнул в меня пальцем. — Набрался вольнодумства у французов и других учит. Мне тут докладывают… Позволяет себе командовать старшими чином, а вы, майор, закрываете на это глаза. Я научу вас субординации! — Багратион потряс сжатым кулаком. — Под арест вас, что ли, посадить? Обоих, — добавил задумчиво.

Мы с Семеном изобразили на лицах готовность отправиться в сарай, который здесь служит гауптвахтой. А что? Это не в моем времени. Режим нестрогий, арестованных офицеров дозволяется посещать, приносить им передачи. В роли таковых обычно выступают стеклянные емкости с веселящими напитками и закуски. О том всей армии известно. Арестантов в России жалеют, и каждый из товарищей офицеров, посаженных в сарай, считает своим долгом скрасить им заточение.

Багратион, разумеется, об этом знает, потому, сердито посмотрев на наши рожи, только покрутил головой.

— Ничем вас не проймешь! Ладно. Наказывать Руцкого не буду, но и награждать тоже. Не за что. Он лишь исправил свой проступок. Не следовало бросать пушки в Смоленске. Знаю, что хотите сказать, майор, — предостерегающе поднял он руку. — Орудия были неподходящих калибров, но даже такими дрянными вы наносили неприятелю существенный урон. Значит — лишними не оказались бы. Сейчас каждое ружье в цене, рекруты приходят из Москвы с фитильными самопалами, а то и вовсе с пиками. При таких обстоятельствах строго спрашивают за любую потерю. Руцкому следует быть благодарным, что в реляции о его подвигах, отправленной в Санкт-Петербург, я умолчал об утрате пушек. В списках по армии они не числились. Так что свои награды подпоручик получил. Ясно?

— Так точно! — выпалили мы хором.

— Поговорите с этим немцем, — продолжил командующий. — Убедите его рассказать в штабе светлейшего нужную нам историю. Верните ему шпагу, пообещайте, что к его просьбе поступить на службу в русскую армию отнесутся со вниманием. Скорей всего, так и будет. Немцев у светлейшего полно. Одним больше…

Багратион сердито засопел. Не любит князь немцев. С Барклаем враждовал, и перенес это отношение на других. Хотя сам грузин, а начальником штаба у него француз.

— Свободны! — махнул рукой командующий. Мы отдали честь, повернулись и вышли из избы.

— Попали под горячую руку, — сказал Семен снаружи.

Я только плечами пожал. Не наша вина, что у Багратиона плохое настроение. С тех пор как главнокомандующим назначили Кутузова, оно такое у князя перманентно.

— Хотел выхлопотать тебе орден, — продолжил Спешнев. — Ты его заслужил.

— Будет тебе! — махнул я рукой. — Главное: живы и здоровы, пушками разжились. В конце концов, командующий прав: я только вернул то, что потерял в Смоленске. Зато Рюмину и Чубарому ордена достанутся, егерей и казаков наградят. Сочтемся славою…

— Ведь мы свои же люди. Пускай нам общим памятником будет бегущий из России Бонапарт, — продолжил Семен. Мы рассмеялись, вызвав тем самым удивленные взгляды штабных.

Фон Бок, которому вернули шпагу, просьбу воспринял с пониманием. Тертый калач, не один год воюет и знает, как в армии добывают награды. Соглашение мы закрепили за богато накрытым столом, где имелись вино и водка, ветчина и даже жареные куры. Синицын по старой памяти расстарался. Став командиром роты, он не снял себя обязанностей по обеспечению теперь уже батальона хлебом насущным. В его распоряжении и общая казна. Это предложил Семен, и офицерское собрание утвердило. Синицину подчинили ротных каптенармусов, и он гоняет их как сидоровых коз. Золотой человек!

Праздновали успех операции офицерским составом батальона. Рюмин и Чубарый выглядели именинниками. Их можно понять: столько служили — и никаких наград. Не успели перейти в батальон — и представлены к орденам. Расстроенного Голицина Семен успокоил обещанием, что следующее дело — его. Лучился радостью штабс-капитан Зыков, получивший под начало дополнительно четыре пушки с зарядными ящиками и упряжками. Теперь он командир усиленной артиллерийской роты и может претендовать на повышение в чине. Довольно улыбался бывший отставной фейерверкер Ефим Кухарев, который прибился к нам в имении графини Хрениной и славно повоевал со своими пушками под Смоленском и в городе. Как и Синицын, Ефим произведен в прапорщики и теперь поставлен командовать четырьмя орудиями.

— Никогда не мыслил о таком, ваше благородие, — сказал он мне после производства в офицеры. — Я же из крепостных. Барин меня мальцом из деревни забрал, повелев обучить грамоте и арифметике — заметил, что смышленый. Помощником к управляющему определил. А мы с тем девку не поделили, разодрались, и я этого немца побил. Барин осерчал и отдал меня в солдаты. Там меня, как грамотного и умеющего считать, в артиллеристы записали. Воевал крепко. Покойный граф Хренин меня отличал, и после ранения забрал к себе в имение. Там я жил в довольстве, но, считай, как дворовой. А тут дворянин, ваше благородие[10]. Любой купец обязан кланяться. А все благодаря вам, княжич!

Он попытался поцеловать мне руку.

— Прекрати, Ефим Игнатьевич! — отдернул я ее. — Мы с тобой теперь дворяне, и, следовательно, ровня. Сам недавно в мещанах числился. Лучше скажи, что делать станешь, как война кончится? После нее тебя из армии непременно попросят — с твоей-то ногой. Это сейчас всех в строй ставят, включая калек и инвалидов[11].

— Не решил еще, — ответил Ефим. — Воротиться к графине? Она-то примет, но как с ней держаться? Как прежде не хочу, а за стол с собой она меня не посадит, поскольку из крепостных. Строга матушка насчет этого. Не ровня я ей, короче: ни то, ни се.

— Сколько лет служишь? — спросил я.

— Двадцать шестой год.

— Формуляр сохранился?

— А как же? — удивился Ефим. — Они все в Петербурге при военном министерстве.

— Значит, имеешь право на инвалидное содержание[12]. Можешь на него жить — пусть скромно, но безбедно. И еще лучше жениться на богатой купчихе и зажить в довольстве.

— Кто за меня пойдет? — махнул рукой Ефим. — Старого и колченогого?

— Еще как пойдут! — усмехнулся я. — Отставной офицер, дворянин, герой войны. У купца есть деньги, он может купить и продать землю[13], но права владеть крестьянами у него нет — это привилегия дворян. Соответственно помещиком стать не может. А вот ты — да. Соответственно, и он при тебе. Если будут дети, они твое дворянство и поместье унаследуют. Да купцы с дочками в очередь встанут! Еще выбирать будешь. Дворяне с ними родниться не спешат, а тебе, как понимаю, без разницы?