Соперница с обложки - Галина Романова

– Да бросьте! – всхлипнула Волина минут десять спустя, роясь в сумочке в поисках платка. – Нужна я ему! Он на перстень нацелился, вот и… Господи, Ярослав, как вы вовремя! Если бы не вы!

Потом, уже много месяцев спустя, он часто мучился сомнениями. А не было ли то нападение на Марианну тщательно спланировано ею же? А не были ли ее слезы на его плече в тот вечер притворством? И ее умоляющие глаза, когда он собрался уходить, и подрагивающий молчаливый рот, ее непривычное смирение, когда он все же остался, – не было ли все это тонкой, искусной игрой с целью завладеть им, закабалить его, вцепиться в него, застолбить на него право собственности?

Но это он потом мучился, а поначалу-то…

Поначалу был счастлив, да! Он был счастлив с этой женщиной! Он ощущал себя очень сильным рядом с ней. Сильным, мудрым, великодушным. А она виделась слабой, уязвимой, девочкой почти. Такой ведь ее никто до него и никто после него не знал и не узнает, думал он.

Все думают о ней вон как, а она-то, она! Она на самом деле совершенно не такая. Она из того же теста, что и все женщины. Так же может плакать, так же страдать, так же бояться. А жесткое поведение ее просто вызвано необходимостью. Она обязана быть такой, иначе ее сомнут жизненные обстоятельства. И люди, утрамбовавшиеся штабелями в эти самые обстоятельства, ее тоже сомнут. Ее жесткость – всего лишь маска! А на самом деле…

А на самом деле маской оказалась ее слабость.

Она же не могла быть слабой! По природе своей не могла! Такие страшные люди, как Марианна, уже рождались с металлическим клапаном в сердце и капроновыми венами. И с годами все это лишь закалялось и крепло, и не могло быть по-другому.

Она не способна была жалеть, это чувство вызывало в ней отвращение.

Она не способна была любить, она могла лишь обладать.

Она не способна была расстаться по доброй воле с тем, чем обладала, если все еще видела в этом для себя надобность.

Его милая, беззащитная девочка оказалась жутким чудовищем о трех головах!

А он ведь так и называл ее первое время – девочка моя. Полный идиот! А девочка была почти на девятнадцать лет его старше. И девочка за минувшие два года оплела его такими ядовитыми путами, в такой загнала угол, так сдавила его горло, что теперь…

Что теперь только смерть разлучит их!

Кажется, последнюю фразу он произнес вслух.

Ярослав оттолкнулся от подоконника, заметив из окна Марианну. Она шла, без конца оглядываясь. И все равно, кажется, просмотрела машину Саши Суркова, который на привычном месте ждал секретаршу Ксюшу. Кажется, только для одной Марианны и остались тайной их свидания. Она все еще пребывала в уверенности, что Ксюша полностью подконтрольна, послушна и девственна. Почему-то это для Марианны было очень важно: сохранить нетронутость этой девушки. Что-то такое, помнится, она бормотала когда-то в темноте спальни. Что-то про ее бедных родителей, которые отпустили девушку неизвестно куда, неизвестно зачем. Хорошо, мол, на нее – на Волину – попала. А что было бы, попадись Ксюша к прожженным сутенерам? Пропала бы! Пропала, сгинула, погибла. А так…

А так, вопреки всем Марианниным представлениям, Ксюша трахается с женатым мужиком, у которого двое детей. Встречается с ним на квартире, которая ей не принадлежит. Люто ненавидит свою благодетельницу. И так же, как трое из пяти, желает ей скорой смерти.

Лозовский прошелся по комнатам, пока Марианна, соблюдая все меры конспиративной предосторожности, медленно поднималась по лестнице на восьмой этаж. Почему не ехала лифтом? Да потому что идиотически считала, что в лифте нарваться на знакомых вероятности куда больше.

Чего она, спрашивается, боялась? Это постоянно его бесило. Не замужем была. Он тоже не женат. Никаких преследований быть не могло как со стороны ее воздыхателей, так и со стороны его воздыхательниц. О каком-то там предложении руки и сердца губернатора, о котором трепались девчонки в бухгалтерии, и о возможной обиде со стороны отвергнутого Лозовский ничего не слышал. И считал, что все это брехня. Может, кто со скуки выдумал. А может, Марианна сама сплетню пустила через секретаршу свою, чтобы цену своей затухающей красоте в его глазах поднять.

Кто знает, кто знает, как там было на самом деле. Но вот шорохалась всякий раз, как на свидание к нему ехала или шла, будто и вправду чего боялась.

А может, она осуждения страшилась, а? А что? Чем не вариант? Общественность, мнением которой Марианна весьма дорожила, не встала бы на ее сторону, узнай, что уважаемая матрона спит с мужчиной, смело годящимся ей в сыновья. Осудили бы стопроцентно. Она бы не пережила! Она бы стала мучиться, оправдываться исподволь, подкупать всякие местные газетенки, рассыпалась бы в благотворительных жестах.

– Одно притворство! – с брезгливостью выдохнул Лозовский, падая в кресло. – Поганое, застарелое притворство! Как же все это надоело, господи! Как же…

– Ты чего это бормочешь, милый?

Он вздрогнул, услышав за спиной ее вкрадчивый ласковый голос. Всегда вот так: неслышно, как змея, подползет и застанет его в самый неподходящий момент. Он даже не слышал, как дверь отворилась.

Лозовский оглянулся, осмотрел Марианну с головы до ног, кивнул, приветствуя, будто и не торчал сегодня у нее перед глазами весь рабочий день. Потом все же через великое не хочу выдавил из себя улыбку и пробормотал:

– Да так…

– А все же? Я слышала что-то про притворство, воззвание к господу нашему… Так что случилось?

Марианна великолепным неподражаемым шагом от бедра обошла кресло, в котором горбился теперь Лозовский. Села в кресло напротив, закинула ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы. Глянула на него так, как только она могла смотреть, – уничтожая и будоража одновременно. И заговорила медленно, с угрожающим холодком:

– Милый, ты хотел что-то сообщить мне, кажется. Ты очень настаивал. Ты буквально сорвал мне важную встречу. Ты даже не согласился встретиться на привычном нашем месте, а вызвал меня сюда! Сюда, буквально под самый нос всех сотрудников нашей фирмы и…

– Ты что же, думаешь, что никто о нас с тобой не знает?! Ты всерьез полагала, трахаясь со мной почти два года, что никому о нашем романе неизвестно?! Ну ты тогда вообще, Марианна! У меня просто слов нет!

Он перебил ее впервые. Никогда прежде не позволял такой вольности. Даже в те моменты, когда готов был стиснуть пальцы на ее ухоженной шее, не позволял ни грубости, ни хамства. А тут вдруг решился. Да и пора уже. Давно пора. Сколько можно терпеть?!

– А кто мог знать о наших отношениях?

Выражение лица, взгляд, тон – ничего в ней не изменилось. Так, легкая бледность припудрила ее лицо, и только-то.

– Все! Все, Марианна!

– И Ксюша? – почему-то о первой в этот момент она вспомнила о своей секретарше.

– И Ксюша в том числе! – Он подавил мстительный смешок, хотя не знал наверняка, известно ли Ксюше. – И Тамара! И Валечка Сметанина, и…

– И Алла?! – глаза у Волиной потемнели, хотя темнее быть вроде и не могли, и так от природы карие.

– И Алла, дорогая моя. И твоя дочь тоже знала о нашем с тобой романе. И неоднократно подшучивала надо мной.

Ярослав все же нашел в себе силы сдержаться и не начать ей выкладывать всю правду целиком прямо тут же.

И про Ксюшу, которая должна была, видимо, и умереть лет через сто в девственности. Но хорошо, вовремя спохватилась.

И про Тамару, которую Марианна из дружеских, распирающих ее чувств повысила до должности главного бухгалтера. И про то, что очень недалекого ума, ограниченная в бухгалтерских способностях Тамара вместо глубочайшего чувства благодарности ненавидела Марианну ничуть не меньше всех остальных.

И вообще про весь их дружный коллектив фирмы «Октава», который и дружен-то был лишь тем, что в открытую боялся, а тайно ненавидел свою работодательницу и благодетельницу.

Она же…

Она же одной рукой давала – эта мудрая, умная, понимающая и сочувствующая женщина, а другой крепко держала всех за шиворот, чтобы, не упустив возможности, своевременно ткнуть носом в дерьмо. Многие же, начав подниматься, об этом забывали, так? И спешили забыть иногда преждевременно. А Марианночка-то никогда не забывала, голубка наша. Она всегда изыскивала возможность напомнить, причем в самые неподходящие моменты. Иногда даже прилюдно! Она знала обо всех тайных кнопках каждого. Обо всех! Каждого! И время от времени давила на них. Иногда бывало просто неприятно, но чаще всего больно.

И за что было ее после этого любить?! За что?!

И про Аллу еще очень хотелось бы Лозовскому ей рассказать. Открыть мамины глазки пошире. Лишить каких бы то ни было иллюзий относительно любимой доченьки. И рассказать ей и про шашни дочкины, и про преступные замыслы, и…

И добить ее тем, что поведать, как не раз сравнивал их: мать и дочь. И как находил во многом превосходство второй над первой.

– Кто рассказал дочери?

Так, голос сделался бесцветным, по признакам – жди беды.