В режиме отладки - Тимофей Печёрин

Примерно так думал инспектор Макгрей, возвращаясь домой. Подобно несчастным жителям Транквилити-Лейн, он обитал в пригороде, в чем-то похожем двухэтажном коттедже, но на противоположном конце города.

Тихо, удобно, умеренно-благополучно…

Алан, столько сил и труда вложивший в это жилище, первое время после переезда даже любовался им по возвращении со службы. А сегодня, будучи под впечатлением от прошедшего дня, он посмотрел на свой дом совсем другими глазами. Маленькая трусливенькая мыслишка, пробравшаяся в голову инспектора, подсказала ему, что такие дома и вообще, районы — излюбленные места «охоты» Маленького Убивца. И, дальше «слово взяла» старая как мир поговорка: «как бы чего не случилось».

Чтобы прогнать это паразитическое образование из своего мозга, Алан Макгрей выругался, причем вслух и смачно. А потом запоздало устыдился, оглянулся в поисках случайных свидетелей его красноречия — с надеждой на их отсутствие. И надежда сия оправдалась, потому как единственным, попавшим в поле зрения, человеком был Генри Лайонс, младший брат жены. Тот самый, что «помешан на искусстве». В момент, когда Макгрея «прорвало», Генри Лайонс как раз выходил на порог.

Ну и фиг с ним, решил инспектор. Такому не то что слух — лично оскорбить не стыдно.

Алан Макгрей имел довольно веские основания не то что не любить — презирать непутевого родственничка. В свои тридцать с небольшим лет Генри Лайонс не только не занял более-менее приличного положения в обществе, но даже так и не нашел место, которое мог с полным правом именовать «домом». По этой причине, а также благодаря доброму сердцу своей сестры, Генри обитал в подвале дома семьи Макгрей. Вернее, предполагалось, что обитать он будет в подвале, однако этот поганец совершенно невозбранно шатался по всему дому. Что до выделенного ему из милости помещения, то Лайонс превратил его в студию.

Да, кстати, брат жены Алана Макгрея был не просто «помешан на искусстве». Стоило Алану или еще кому-то попытаться припечатать его фразой «ты никто», как Генри Лайонс, со смесью гордости и негодования отвечал: «я художник». А дальше следовало вечное, хотя вряд ли разумное и доброе.

Красота спасет мир.

Под красотой Лайонс, по всей видимости, понимал плоды своих упражнений с кистью и краской. Если с этим Макгрей мог скрепя сердце, хоть немного, но согласиться, то представить себе спасение мира этой цветастой мазней было выше его сил. С точки зрения Алана картины если и могли кого-то спасти, то только богатого кретина, и только от лишних денег.

Впрочем, творениям Лайонса не светила даже такая участь. Год за годом, изводя футы ватмана и фунты краски (отнюдь не на его деньги купленные) горе-творец раз за разом получал отказ на всех столичных выставках. На них картины Генри Лайонса просто не попадали. А пока его счастливая звезда готовилась взойти на небосвод, так называемый художник, адепт красоты, сидел на шее своих добросердечных родственников, отравлял краской воздух в их доме, и, конечно же, потчевал их байками о своем грядущем успехе.

Но даже всего вышеперечисленного было недостаточно, чтобы объяснить неприязнь Алана Макгрея к родственнику-нахлебнику. Главная же причина этой самой неприязни заключалась вовсе не в тунеядстве Генри Лайонса, а в редкостной его замороченности. Во-первых, будучи, несмотря на свои провалы, творческим человеком, Генри, по этой причине считал себя выше «обычных людей» — к коим он относил и приютивших его родственников. Во-вторых, своим поведением, образом жизни, и даже мыслями и чувствами он всячески подчеркивал свое отличие от вышеназванных «обычных людей».

Так, если среднестатистического гражданина Соединенных Штатов занимали три главные проблемы, а именно, заработок, жилье и семья, то Генри Лайонсу, похоже, было плевать на все эти «житейские мелочи». Оно и понятно — Генри не имел ни того, ни другого, ни третьего… и не спешил обзаводиться.

Его занимали проблемы посерьезнее — нехватка ресурсов, гонка вооружений, и, конечно же, пресловутая «бездуховность». Что значит последнее слово, не мог вразумительно объяснить и сам Лайонс. Не мог — но с завидным постоянством вкраплял его в любой возглас возмущения. Побудительные же мотивы этих возгласов (равно как и аудитория, к которой они обращались) не имели ни малейшего значения.

С очередной заморочкой Генри Лайонс мог подойти к кому угодно, да хоть бы и к инспектору Алану Макгрею, благополучно проигнорировав его брань. Что такое слова, пусть даже неприличные, для столь высокодуховной личности? Вот «добрый совет» зарабатывать на жизнь, к примеру, рисованием комиксов про Супермена, действительно бы его оскорбил. Да что там — задел до глубины его творческой души.

— Ты слышал? — сказал Генри, встречая инспектора Макгрея у входа и обходясь без обычного в таких случаях, пожелания доброго вечера, — ООН развалилась!

— Слышал, слышал, — проворчал Алан, направляясь к двери и обходя назойливого родственника, — лучше бы не слышал…

Это было правдой. Инспектор Макгрей бы действительно прекрасно обошелся без этой новости, а также без других сообщений на политическую тематику. Но на его беду Лайонс по-своему воспринял это «лучше бы не слышал».

— Полностью с тобой согласен, — произнес он печально, — и приятно удивлен, что даже такой человек как ты осознает серьезность ситуации.

— Да ну тебя! — Макгрей попытался отмахнуться от Лайонса с его приступом краснобайства, но того уже было не остановить.

Генри не нужен был собеседник. Ему даже слушатель не очень-то требовался. Скорее, горе-художник нуждался в статисте, который бы делал вид, что внимает его речам.

— Я ведь до последнего надеялся. Да-да, я ждал, что у мировых лидеров хватит благоразумия…

Последняя фраза инспектора Макгрея даже рассмешила. Благоразумия, видите ли, должно было хватить. У кого, скажите на милость? Уж не у коммунистов ли? А может, у педиков, заправляющих в Объединенной Европе?

— …пришла пора подвести черту под эпохой, — продолжал тем временем Лайонс, — и нам, американцам — в первую очередь. После Второй Мировой Войны мы пережили настоящий «золотой век». Больше ста лет мира и стабильности, понимаешь?

В Европе — «сексуальная революция» и легализованные наркотики; в Азии — коммунисты, на Ближнем Востоке те же сто лет длится резня, и пока ни конца, ни края не видно. А еще есть Африка с ее бешено плодящимся и голодным населением. Но нам до всего этого до сих пор не было дела. Мы, США, отгородились от мира с его проблемами — двумя океанами, а еще ядерными боеголовками. Мы смогли воздержаться от участия во всех «локальных конфликтах» Старого Света.

Но вечно это продолжаться не может. Мир ведь уже не тот, что был после Второй Мировой. Тогда считалось, что он большой, что в нем места хватит всем. Но через сто лет он стал маленьким. Ресурсов, даже самых необходимых, не хватит на всех желающих… Понимаешь?

— Понимаю, понимаю, — хмыкнул Макгрей, — а еще больше я понимаю, что если ты и дальше будешь избегать свиданий с бритвой, то скоро будешь похож на Санта-Клауса в молодости.

Как выглядел Санта-Клаус в молодости, Алан, естественно, не знал, но подколка пришлась, что называется, «по адресу». Одержимый творческим экстазом, либо апатией, Генри Лайонс мог не притрагиваться к своей щетине неделями. Потому, услышав справедливый упрек, он моментально сник и отстал от своего деверя.

Инспектор Макгрей был недоволен и имел на то целый букет причин. Во-первых, его утомил рабочий день и расследование — даром, что последнее едва началось. Интуиция подсказывала, что легким это дело не будет точно. Хорошенькое начало — ни улик, ни свидетелей, ни подозреваемых. Одна зацепка, да и та слишком условная, чтобы на нее полагаться. Весьма сомнительно, чтобы убийца жителей Транквилити-Лейн вернулся на место преступления.

Чтобы добыть хоть какие-то доказательства, нужен ордер. Обыск в заброшенном доме, по крайней мере, позволил бы сократить количество версий, но для него необходимы веские основания, другими словами — доказательства. А их нет. Вот и получается: нет доказательств, потому что нет ордера, а ордера нет из-за отсутствия доказательств. Замкнутый круг.

Во-вторых, поднятию настроения не способствовало общение с этим приживалом Лайонсом — само по себе. Этот болван придавал дрязгам политиков слишком большое значение и данным своим качеством заражал окружающих.

Обычно, против подобной заразы Алан Макгрей применял специальный курс терапии, включающей в себя: пару банок пива, две-три сигареты, какую-нибудь простенькую еду, типа картошки фри, а также просмотр телепередач — столь же простеньких. Все эти «лекарства» для восстановления душевного здоровья требовалось принимать в экстренном порядке, в противном случае болезнь начинала прогрессировать. И тогда Алан наверное бы даже стал вслушиваться в предвыборные речи кандидатов, сравнивать их, подолгу думать, за кого отдать свой голос. А то и вовсе бросил бы службу в полиции и стал таким же как Лайонс, художником-неудачником.