Голубой человек - Лазарь Лагин

Пришел милиционер и увел усатого в отделение. Сеанс уже давно начался. Антошин, у которого вся злость и разочарование в человечестве ушли на борьбу с усатым, почувствовал себя веселей, поднял валявшуюся на полу веточку герани и не торопясь отправился в зал. Торопиться было не к чему, потому что снова показывали ту программу, с которой он начал, свой столь затянувшийся культпоход. Он сидел довольный и усталый, незаметно для себя даже вздремнул и очнулся от холода: двери во двор были настежь раскрыты, а в зале, кроме него и контролерши, никого уже не было. Сладко позевывая и глядя на будущее вполне оптимистично, Антошин по обледеневшим, изъеденным временем щербатым ступенькам поднялся в темный, хорошо, ему знакомый двор, и тут с ним (ну и невезучий же день!) снова приключилась неприятность. Он, видимо, поскользнулся, грохнулся на землю и с силой ударился боком о что-то ребристое и очень твердое. У него потемнело в глазах. Он заставил себя подняться на ноги, кое-как добрел до лавочки и лёг на нее, чтобы переждать, пока отпустит боль в боку. Лежать было невыразимо приятно. Его вдруг стало клонить ко сну. А кто-то стоял над ним и теребил его за плечо…

Антошин с трудом чуть приподнял голову и увидел, что над ним склонился незнакомый старик в большом пахучем тулупе, какие обычно носят ночные сторожа. У старика было остроносое бородатое лицо, странно напоминавшее чье-тo очень знакомое, но чье, Антошин никак не мог припомнить, да и лень ему было припоминать.

Ему очень хотелось вот так лежать, закрыв глаза, и дремать. Но до того, как он закрыл глаза, Антошин успел удивиться, что с крыши противоположного дома вдруг исчезли антенны… Кажется, раньше их торчало штуки три, нет, четыре… Странно… Двор был пустынен и тих… Лампочка уже больше не горела… Быстро мчалась среди темно-серых, клочкастых и неприветливых туч голубовато-белая и удивительно круглая луна. Может бить, от ее празднично-яркого света стены обоих домов показались Антошину в этот короткий миг не такими облупленными, как раньше. Из нескольких окон брезжил чудной, очень тусклый свет. Робкие оранжевые блики ложились от них на голубой снег, на котором почему-то (ведь только что прошло по нему из «Новостей дня», по крайней мере сртни две народу) всё же не было ни единого следа человеческой ноги, «Сдали напряжение в сети», – попробовал догадаться Антошин, с наслаждением закрыл глаза и тут же забыл, и о следах и о напряжении в сети. Сейчас он мог думать только о сне. Уснуть бы на полчасика, чтобы хоть немного) отпустила эта противная, режущая боль в боку… На худой конец, хоть на несколько минут вздремнуть… Но кто-то настойчиво тряхнул его за плечо. Антошин прикинулся, будто спит. Потом он почувствовал сильный тумак. Черт с ним, с тумаком! Он согласен вынести сколько угодно тумаков, лишь бы не размыкать отяжелевшие веки. Ему казалось, что у него лопнет голова, если он ее хоть на сантиметр, оторвет от приятно холодящей лавки.

– Э-э-эх, деревия! – проворчал кто-то рядом с ним. – Деревня и есть!

«Это, верно, он и угостил меня тумаком, – подумал сквозь нахлынувшую на него дрему Антошин, – сволочь какая!..»

– А ну, вставай, Егор! А то я тебя живо!.. Ишь, нажрался!..

Это тоже было в высшей степени странно: Егором его называл в жизни только один человек – его отец. Но отец погиб на фронте… Надо, – пожалуй, поднатужиться, раскрыть глаза и посмотреть, кто его зовет Егором да еще дерется.

Перед ним стоял все тот же остроносый и бородатый старик с желтовато-серым нездоровым и обрюзгшим лицом. Антошин уже успел забыть о нем, и вот он. Стоит распахнув тулуп, а на улице мороз градусов на двадцать. Под тулупом белеет дворницкий фартук, а на фартуке поблескивает в лунном свете круглая медная бляха.

Антошин превозмог слабость и сел на лавочке.

Старик смотрел на него молча, с презрительным сожалением. Пахло от старика кислой овчиной и махоркой.

– Чего вы деретесь? – пробормотал Антошин и качнулся, не в силах сохранить равновесие. Его, видно, здорово разморило. – Хулиганство какое!

– А вот я тебе как дам в рыло! – пообещал старик и тут же привел в исполнение свою угрозу.

Антошин покорно рухнул мимо скамейки прямо на землю. Земля была мерзлая, очень твердая, снегу выпало еще слишком мало, чтобы смягчить удар при падении. Получилось очень больно.

Он тяжело приподнялся, уселся прямо на снегу и попытался привести свои мысли в порядок. Но мерзкий старик и не думал дожидаться, пока он окончательно придет в себя.

– Съел, сукин кот? – безразлично осведомился он. – Не дорос ты еще обзывать меня фулиганом, деревня неумытая!.. А ну, вставай, пошевеливайся и марш-марш на фатеру!.. («Марш-марш», – подумал Антошин ни к селу ни к городу. – «Старик, наверно, служил когда-то в кавалерии…») Я кому говорю, встать?!.. Ефросинья с ног сбилась, ищет тебя, а ты вот в каком виде?.. Вот ужо Степан тебе пропишет, будьте благонадежны!..

– Какая Ефросинья? Какой Степан? – вытаращил на него глаза Антошин. – Вы меня, вероятно, с кем-то путаете…

– А вот который тебя, милый, шпандырем благословит, – с ядовитой лаской пояснил старик, – аккурат тот самый Степан… Совсем мозги свои пропил, сродственников уже забывать стал!.. Ты чего сидишь? Говорят тебе, марш на фатеру} Ясно?.. Пу-у-утаете, пу-у-утаете! – передразнил он Антошина. – На фатеру, тебе говорят!.. Рысью, марш-марш!

Он зажег спичку, чтобы закурить огромную самокрутку, которую держал в левой руке. Свет от спички чуть не ослепил Антошина.

– Ясно? – переспросил старик. Но Антошину было совсем не ясно.

– Если бы я не торопился, – начал он голосом, дрожавшим от возмущения, мы бы с вами поговорили в милиции… Отстаньте от меня, слышите! – повысил он голос, завидев, что старик изготовился снова ударить его. – Если вы еще раз позволите себе дать волю своим рукам…

– Че-го-о? – поразился старик. – Разговариваешь?!

Где, говоришь, мы с тобой поговорим?.. Чего ты, дура, лепечешь?! Да я тебя, голопузая животная, в двадцать четыре часа!..

Антошин попытался вырваться из его рук, но старик, не отпуская, сам поднял его на ноги и повел к воротам, под арку. В воротах было темно. Лампочка не горела. Только вспыхивала совсем близко старикова самокрутка да голубела шагах в пятнадцати заснеженная мостовая Большой Бронной. Антошин больше не сопротивлялся. Важно было только выбраться на улицу, а там уже любой прохожий поможет. А то и дружинник попадется, тогда совсем хорошо.

Откуда-то издалека доносились приглушенные слова: «Осторожней!»… «Теперь вы… Вот так»… «Гражданин с папиросой, поимейте совесть! Человеку нужен свежий воздух, а вы над ним дымите, как паровоз».. «Борис Владимирович, Васильченко, взяли, подняли, осторожненько, еще осторожней!.. Вот так».

«За кем-то „Скорая помощь“ приехала, – вяло сообразил Антошин. – А дома ничего еще не знают, ждут его… или ее… Выйдем на Бронную, спросим…».

Но выйти на Большую Бронную ему не удалось. Возле обитой клеенкой двери, за которой, как это твердо помнил Антоший, помещался какой-то цех по ремонту мебели, старик остановился, левой рукой крепко обхватил своего пленника, чтобы тот не вырвался, а правой взялся за дверную ручку. Входу в производственное помещение в столь позднее и неурочное время полагалось быть на замке. Но дверь легко поддалась, распахнулась, выстрелив в холодный туннель заиндевевщих ворот клубами пара, отдававшего прелой кожей и сапожным варом. Старик молча втолкнул в помещение опешившего Антошина и захлопнул за ним дверъ.

IV

Он оказался на верхней из шести ступенек, спускавшихся в подвил.

Хилая керосиновая лампа с закопчённым стеклом и полуобгоревшим самодельншм, абажуром из толстой синей сахарной бумаги низко свисала над сапожницким верстаком, заваленным нехитрым инструментом и обрезками кожи. В почти неразличимом в полумраке углу теплилась розовая лампадка.

Верстак примостился у подоконника, сплошь заставленного, рядами колодок. Окно было черно. Видно, луна ушла за тучи.

За верстаком сидел тщедушный человек лет тридцати с небольшим, с рыжими франтовато закрученными усиками под тонким и длинным носом. Меж острых колен рыжеусого торчала железная «нога». На нее был надет блестевший, лаком черный и тоже остроносый дамский ботинок с очень длинными голенищами, застегивающимися десятка на полтора пуговок-горошинок. Ботинок, по-видимому, проходил последнюю стадию отделки.

– Здрасьте! – ехидно приветствовал рыжеусый Антошина. – Как поживаете?.. Погуливаем?

– Вы меня, пожалуйста, ради бога, извините, – проговорил Антошин, чувствуя себя в высшей степени неприятно, – меня сюда насильно втолкнули… Я…

– Я б тебя втолкнул! – с неожиданной страстью отозвался рыжеусый. – Я б тебя, антихриста, в землю втолкнул!.. Чего стоишь как статуй!..

Начав с шепота, он последние слова произнес с такой яростью, что за ситцевым пологом, отделявшим от мастерской жилую часть подвала, кто-то проснулся, зашевелился на трескучей деревянной кровати.