Дети Гамельна. Ярчуки - Михаил Валин

На подворье въехал гонец. Огляделся, презрительно отклячив нижнюю губу, плюнул на сапоги пьяного в умат солдата, вольготно разлёгшегося в грязи.

- И кто тут капитан Отакар?

- Нету его, – лениво поднялся Дмитро, – уехамши с паном Бужаковским зайцев охотить.

- Тогда ты держи! – рявкнул гонец с таким гонором, будто у него в роду сплошь да рядом одни магнаты выстроились. И швырнул казаку в руки здоровенную сумку, всю увешанную печатями.

Если бы Дмитро знал, что среди кучи бумаг из Дечина, адресованных капитану, есть весточка и ему, то он бы мигом разорвал те печати – хоть руками, хоть зубами…

Но письмо из родной Мынкивки, окольными путями дошедшее с Украины в Чехию, а после прямиком в Польшу, Отакар отдал через два дня. То зайцы, то попойка, то гладкая да горячая панна Бужаковська. Писал друг Петро, которого крепко изрубили ляхи в сшибке, что пару лет назад случилась. Хорошо, не до смерти убили. Оттого и сидел ныне славный казак на завалинке, трубку курил да по сторонам посматривал, привычку степную не забывая. Письмо он накарябал почерком кривым-путанным, будто лис по снегу мышковал.

“Любима Оленка твоя от разлуки долгой совсем уж разумом тронулась. Который день до леса ходит, тебя у дороги зовёт, в проезжающем каждом тебя видит. Ганна моя говорит, да и я не слепой - в тяжести она. А ты седьмой месяц мимо дому ходишь. Вот девка и исстрадалась вже вся. Хлопцы кажут - к ворожке бегала. Той самой. Гляди, чтоб дитё не вытравили. Ты ж её до венца вести обещал...”

…Капитан Отакар отпустил без разговоров. Помрачнел, конечно, лицом. И обещание взял вернуться сразу после свадьбы. Про то, что может худое случиться или уже случилось, не говорили. Хоть и думали про нехорошее оба. Капитан – потому что давно на свете жил и многое видел. А Дмитро - потому что после письма этого у него перед глазами вовкулачка встала, которую порешил. И уходить не торопилась, паскудница. Лишь грозила длинным пальцем с жёлтым когтем да щерилась ехидно.

***

Огонь, горящий среди закопчённых камней очага, щедро разбрасывал тени. На стенах хатки, выложенной из крошащегося от старости самана, кто только не вырисовывался! И кони, и драконы, и татары с казаками... И волчьи морды, пасти раскрывшие, клыки показывающие – ну как без них? Теней добавляли коптящие свечки, в кажущемся беспорядке натыканные то там, то сям.

Сушёных крокодилов, висящих под потолком, как положено в убежище уважаемого дипломированного алхимика, здесь не имелось. Да и вообще чучел никаких не болталось. Зато количеству склянок, свертков и иных разнообразнейших учёных предметов мог бы позавидовать и сам Джон Ди, приди в голову покойному колдуну, что был одним из самых знаменитых мастеров Англии, восстать из уютной могилы в Городе Туманов и перебраться в далекое наднепровское село.

Посреди комнатушки, на криво сколоченном топчане, устланном вытертым ковром, лежала девушка с раскинутыми ногами и бесстыдно задранным чуть ли не до живота подолом. Судя по отсутствующему выражению бледного лица и закрытым глазам, девушка спала. Ну а нескромнику, случись бы здесь такой, прислушавшемуся к её стонам, становилось ясным, что сны она видела такие, что любая киевская курва покраснеет. Но женщине, что, привалившись спиной к топчану, сидела на полу, было не до того, чтобы стыдить девицу, забывшую себя.

Ведьма внимательно смотрела в бронзовое зеркало, водя перед ним чёрной свечой, на фитиле которой прыгал и трещал огонёк, отливающий зелёным. На начищенной поверхности старинного металла, словно через туман, понемногу проступили очертания двух женских фигур. Одна постарше. Вторая же – молодая, почти девчонка. Роднили этих двух зазеркальных и хозяйку желтые, почти звериные глаза.

- Отплатила я за тебя, подруженька! И за доченьку твою! Страшно отплатила, ты рада будешь…

Хозяйка посидела ещё немного, пристально вглядываясь в изображение, закрыла куском полотна потускневшее зеркало, и с тяжелым вздохом встала. Накинула старую свитку, дырявую, будто решето, подняла глиняную миску, стоявшую подле девушки, что так и лежала без движения, и вышла во двор, притворив за собою дверь…

 ***

Подул ветер, разгулявшись по вольной степи. Звезды, серебряные гвоздики, вбитые в чёрный оксамит, начали гаснуть – по небу поползли тучи, нагоняемые со стороны далёкого, далёкого моря. Зашумел листьями дуб-великан, стоявший у самого шляха. Старика поддержала роща, что росла у него за спиною. Дубки - как на подбор. Будто высадил кто...

Деду с внуками тут же ответило поле, что раскинулось по другую сторону шляха. Побежали по пшенице ленивые тяжёлые волны, точно нива была морем. Бездонным морем, что готово поглотить путника, неосмотрительно решившего свернуть со шляха ради укорачивания пути.

Шлях же, что не пускал дубы к пшенице, а пшеницу к дубам, тянулся от самого Киева. Самый что ни на есть обычнейший шлях, извившийся узким пыльным ковром, избитый многими тысячами ног, копыт и колёс. И казаки тут на Дунай гуляли, и простой люд ходил по своим мирным селянским делам. Говорят, как-то даже сам зацный и моцный пан Наливайчик, крулем ляшским привечённый, проехал до Корсуни, поглядаючи да поплевываючи вокруг, поминая вслух скотство человеческое да неблагодарность хлопскую. По шляху и чумаки гоняли ленивых волов, которые жуют себе да отмахиваются хвостами, что от оводов с мухами, что от погонщиков надоедливых.

И село, тихая Мынкивка, вольготно раскинулось поодаль от дубравы, тоже ничем особо не выделялось. Полсотни хат, белёные стены, отчётливо видные в темноте, соломенные крыши. Маленькая церквушка чуть в стороне. Поближе глянуть если, может, и ещё чего разглядеть удалось бы. Вот только за первыми тучами потянулись и прочие: почерней и погуще. И казалось, цепляют они толстыми чёрными брюхами верхушки взволновавшихся деревьев. Средь небесных прорех, бледно-желтым корабликом посреди штормящего моря, выглядывала луна, то и дело пропадая из виду. Вдалеке приглушенной канонадой загрохотали раскаты грома. Точно крушил молниями Илья-пророк стены басурманской крепости, грозя срыть мерзость по самую землю.

Поодаль от крайних хаток, будто изгнанная за неведомые прегрешения, на самом краю урвища, притулилась малая халупка. Ох, и опасно стоит: паводок-другой, берег подмоет, и обрушится хата в седой Днепр, да и сгинет без следа. Размоется старый саман весенней быстрою водою, раздергает течением чёрный от годов камыш, что укрывает крышу. Но то будет, или не будет, один Бог знает. А пока стоит ветхая хатынка. И под стрехою качается куколка, сплетённая из соломы – дергает её жестокий ветер, танцевать заставляет. Незнающий кивнёт – дети, мол, забавляясь, привязали. А понимающий присмотрится да перекрестится от греха – непростая игрушка, хитрыми узлами связанная, ох и непростая...

Ну а если понимающий – не бесшабашный бурсак, коему в кавун его звонкий, что на плечах зазря мотается, премудрости вколочено, сколько влезло, а не сколько положено, то узрит еще кое-что. Резы и черты по дверному косяку складывались в хитроумную вязь, прочтя кою, очень многое можно было узнать о хозяине дома. Или хозяйке, что куда вернее. Не бывает у одиноких хозяев-бобылей ярких мальв, вокруг хаты высаженных. Табачок чаще растет, чтобы имелось, чем люльку-носогрейку зимою забить да согреться, думы важные размышляя.

Ветер, что до этого лишь качал ветви дубов да колыхал спелую пшеницу, начал яриться, становясь вихрем. Зашёлся в свирепом вое, разгоняясь над рекою. Тихий обычно Днепр, поддерживая друга-ветра, ревел раненным зверем, бросался на берег...

Скрипнула дверь хаты давно позабывшими о дегте петлями. Наружу пробилась дрожащая полоса света – вихрь и внутрь проник, норовя потушить огонек свечи. Но непростая внутри свеча горела. Такую и восьми ветрам на перекрёстке не затушить, как бы ни старались. Приоткрытой дверь оставалась недолго – вышла на двор хозяйка.

Бесформенный плащ с капюшоном скрывал фигуру, да и лица было не разглядеть. Лишь глаза сверкали из-под надвинутой на лоб ткани. Недобрые глаза, отдающие звериной желтизной. Хотя ветряная темрява она такая – что угодно покажет, если увидеть рискнешь... В руках хозяйка держала здоровенную миску, почти таз. Даже удивительно, и как поднять такую тяжесть сумела слабосильная женщина! Несла, стараясь не расплескать. Склонив голову, шептала неслышно: то ли молилась, то ли бранила ночь и неловкую ношу.

Подойдя к обрыву, женщина склонилась, всматриваясь в чёрную воду. Разглядев, кивнула и вывернула миску в реку. Плеснуло негромко, потом вода в том месте вдруг вспенилась, взбурлилась. Точно дюжина сазанов в ставке, макуху почуявши, встрепенулась да, плавниками размахиваючи, к поверхности рванула, сытную сладость предвкушая...

Луна, на краткие мгновения продравшись сквозь черные тучи, залила берег холодным бледным светом. И стало видно, что вовсе не сазаны внизу и не сомы вековые. Под берегом плескалось, собирая выброшенное из миски, с дюжину детей. На первый взгляд – вроде как обычных. Разве что кожа – серо-желтая, в цвет нынешней Луне. И на головах не волосья растут, но водоросли – длинные, спутанные. Хватали редкозубые ротики приношение, вырывали друг у друга шматочки…