Ричард Длинные Руки - Гай Орловский

Дальше стало намного труднее, череп разогрелся, лед таял, но пар в свою очередь грозил взорвать черепную коробку. Я упорно напрягал внутреннее зрение, молекулы увеличивались, становились огромными, как планеты, распадались на куски, а те разлетались на атомные ядра… Здесь меня тряхнула непонятная судорога страха, но я, сцепив зубы, озлобленно представлял себе эти атомы, а потом и вовсе увеличил один атом и пошел углубляться вовнутрь… Здесь уже полная чернота, пустота, целая вселенная пустоты, а где-то в самом центре висит крохотное атомное ядро, а вокруг него носятся… или вибрируют… элементарные частицы…

Судорога страха пронзила с такой силой, что я вскрикнул от боли, но из непонятного упрямства все еще держал внутренним взором этот страшный мир, и вдруг пришло страшное понимание, что и сам я, такой умный, сложный и замечательный, состою из пустоты, где на огромном расстоянии один от другого висят в этой пустоте, вакууме, вот эти крохотные комочки. На таких огромных расстояниях, что от одного до другого расстояние намного больше, чем от комара на Спасской башне до комара на крыше нью-йоркского небоскреба. Но между комарами хотя бы воздух, а внутри меня – вакуум, абсолютнейшая пустота, ничто… И весь я фактически – ничто, ибо частички «чего-то» занимают абсолютно ничтожнейшую часть пустой вселенной, коей являюсь я…

Я услышал хриплый животный крик. Это я, я осознал, кто я есть, что я, из чего состою, и это все в дикой панике забарахталось, завопило, забилось, но с еще большим ужасом я ощутил, что меня несут и швыряют силовые поля космического масштаба, в леденящей пустоте взблескивает, это проносятся не то фотоны, не то галактики и метагалактики, а потом я и вовсе завис в черной пустоте, в ничто, а вокруг меня ледяной мрак, страшнее не придумать, здесь минус 273 по Цельсию, но я не чувствую холода, ибо то холод с точки зрения теплокровных млекопитающих, а на самом деле это не холод вовсе, это покой, это – ничто.

Я висел в полной тьме. Я знал, что у меня нет ни рук, ни ног, вообще нет тела, ибо все из мяса и костей, а те из молекул, атомов, кварков, а на самом деле из… вот этой пустоты. И что меня нет вовсе. А эти крохотные дрожащие точки атомных ядер – вовсе не я, потому что из таких же точно – камни, звезды, силовые поля, сам вакуум…

Сознание гасло медленно, но неотвратимо, как гаснет свеча, как гаснет жизнь умирающей от старости собаки. Исчезли ощущения, ибо все это ложь, в этом подлинном мире не может быть ощущений, исчезли страдания и боль – атомы не страдают, значит, не страдает и существо из атомов… исчезла сама мысль, уходит ощущение моего «я»…

И в самый последний миг, когда гасла эта последняя искорка, я взмолился мысленно: но должно же быть нечто, что не дает нам умереть в тоске и безысходности? Ведь живем же? Неужели все это – обман? Не верю, что это обман! Не верю…

Не верю!

Глава 2

Целую вечность мир был кроваво-красным. Затем в середине проступило почти оранжевое пятно, наметились туманные багровые волокна, протянулись от края мира и до края. Я попробовал шевельнуть головой, и мир снова стал красным, почти багровым. Я наконец сообразил, что сейчас яркий день, солнце просвечивает мои веки, как масляную бумагу китайского фонарика.

Чтобы открыть глаза, я сделал усилие, будто поднимал ворота «ракушки». Солнце с готовностью обожгло щеку и ухо.

Бескрайнее поле со скошенной травой… или пшеницей, кто ее знает, какая она с виду. Высокие копны или скирды, похожие на сверкающие кучи золотого песка, на самом дальнем краю поля, почти у темнеющего леса, два человека с косами в руках, несмотря на жару, мерно размахивают своими кривыми железками. Остальные, как и я, лежат в тени, дремлют, пережидают зной. В двух шагах от меня крепкий, хотя и мелковатый молодой парняга. Открытое доброе лицо, волосы русые, крупные черты лица. Рубашка распахнута на груди, парень в тени, однако ноги уже на солнцепеке, тень уходит, скоро припечет так, что парень задымится, если не проснется и не убежит раньше.

Я скосил глаза в другую сторону. Такое же поле, мы почти в середине мироздания. Домики за изгородью, важные гуси идут на водопой или с водопоя, доносится приглушенный гогот. Далекий рев скота. Щелкнуло, забавляется пастух.

Когда-то нас посылали с первого курса в колхоз на уборку урожая, но новинка не прижилась, слишком попахивала старыми временами, и потому мы две недели пили парное молоко, забавлялись с молодыми доярками, дрались с деревенскими парнями, а потом уехали, познавшие жизнь в деревне.

Я лежал неподвижно, а в голове вертелись мысли, как я сюда попал и что со мной. Похоже, своими мыслями… только не вспоминать, не вспоминать!.. уже и так холодок пошел… довел себя до временного помешательства. Наверное, лечили трудотерапией на природе, но сейчас наконец-то пришел в себя. Что со мной было – лучше не вспоминать и фото не спрашивать. Возможно, сидел в смирительной рубашке, вопил, истошно перекосив рожу, губы в пене, гадил под себя и бросался головой на стены.

Мысли неторопливые, но без усилий и задержек. Все-таки я продукт своего времени, когда уже ничему не удивляются, всему готовы дать объяснение, все принять, все признать, со всем согласиться. Найти консенсус, как говорят. И вот сейчас я готов со всем согласиться, подписать необходимые бумаги, получить обратно свою одежду и деньги на электричку до Москвы.

Солнечная половина мира наползла на парня выше, разделив на две равные половины: нижняя, вопреки Фрейду, на жарком солнце, а верхняя – напротив, в тени. Он замычал, не открывая глаз, зачмокал, загреб что-то невидимое и потащил его или ее в район развилки весьма характерным жестом, что понятно, мне тоже на солнцепеке обычно снятся бабы.

Он открыл глаза, удивительно чистые, светло-голубые, сощурился. Толстые губы раздвинулись в улыбке.

– Эй, а ты откуда взялся?

Я промолчал, отвечать что-то рискованно, обязательно попадешь не в струю, вместо ответа я потянулся, зевнул, изображая такого же сонного увальня, что еще не пришел в себя.

В глазах парня росло удивление. Он окинул меня с головы до ног взглядом, сказал протяжно:

– Из дальних краев бредешь… У нас сроду не видели такой одежки!

Я невольно скосил глаза на свою одежду. Привычные мои джинсы люберецкой фабрики с лейблом, «сделано там-то за океаном», простенькая безрукавка… Ступни торчат босые, я ж сбросил тапочки, когда пошел чистить перед сном зубы. Впрочем, что мне сейчас шлепанцы…

Молчать дальше стало как-то даже опасно. Я сказал так же протяжно:

– Да… Из дальних.

– Меня зовут Хоган, – сказал парень. – Надо успеть заскирдовать, а то ведунья обещает через два дня ливни на всю неделю. Хоть церковь их всех… на костре, но, сам знаешь, насчет погоды обычно угадывают…