Ожерелье для моей Серминаз - Ахмедхан Абу-Бакар

Он принялся расхаживать по веранде, как генерал, обдумывающий план решительного наступления. Но на кого? Был ли он доволен, что я избавил их от хлопот по выбору невесты, или собирался напасть на меня за мое самовольство?

Тут дядя остановился передо мной, выставив ногу и выпятив грудь.

— Так что же ты молчал до сих пор, негодяй! — снова закричал он.

Надо сказать, что в устах дяди «негодяй» по отношению ко мне — самое любимое слово, по смысл ему он придает совершенно другой: что-то вроде «молодец». И, должен признаться, мне оно нравится даже больше, чем «молодец» в чужих устах. В нем я слышу и родственное отношение, и заботу обо мне, выросшем без отца. Впрочем, мало ли на свете слов, которые выражают порой совсем не то, что обозначают. Прислушайтесь-ка к речи ваших соседей — сами поймете!

Поэтому я спокойно возразил:

— А что, я должен был кричать об этом? Я совсем не собираюсь уподобляться той хохлатке, что кудахчет на всю округу, будто снесла звезду, а не простое яйцо, да еще с желтой скорлупой...

— Да! Ты должен был кричать, вопить, чтобы все знали, что ты наконец стал взрослым мужчиной! — наступал на меня дядя, лихо покручивая усы. А усы у него весьма солидные, и служат они не только для украшения, но и помогают в деле. Он работает монтировщиком в художественном комбинате, и лучшего мастера по изготовлению черни в нашем ауле не сыскать. И тут усы его выполняют не менее важную роль, чем усики антенны на телевизоре: когда состав для чернения серебра начинает плавиться, из него капельками выделяется сера и оседает на усах, докладывая многоопытному мастеру, что чернь готова.

— Да! Ты должен был кричать на весь аул, — продолжал он. — Ты мой племянник, сын моего брата, и если ты избрал себе девушку, то следовало оповестить всех, чтобы твою избранницу никто не посмел даже за глаза обидеть!

— Не беспокойся, дядя, она и сама не даст себя в обиду! — сказал я, отлично зная нрав моей избранницы.

— Кто же она? — спросила мать, которая хотя и позже, чем дядя, но тоже пришла в себя.

— Не все ли нам равно, кто она? — перебил дядя.

— Нет, мне не все равно! — твердо сказала мать. — Я совсем не хочу, чтобы мой сын женился на девушке из какого-нибудь проклятого нами рода!

— «Проклятый нами род»? — растерянно спросил я. — Значит, и мы по отношению к ним тоже «проклятый род»?

— Да, именно так! — мрачно сказала мать, поправляя на лбу белую длинную шаль, кисти которой свисали почти до пят. Ей, видно, показалось, что от резких слов, которые она сопровождала довольно гневными жестами, шаль сбилась и дядя может увидеть ее растрепанной.

— И это в наше время вы говорите такие слова! Не думал я, что мои родственники хранят еще в заржавленном сундуке на дне души столь человеконенавистнические чувства! Дядя, ты же мудрейший человек!.. — воскликнул я чувствуя, что над моей головой вот-вот разразятся страшная гроза, и понимая, что спасти меня от этой грозы может только Даян-Дулдурум. Он любит, когда говорят о его мудрости. — Даже ты, известный от Салатавских гор до вершин Шахдага, даже ты до сих пор не смог докопаться, почему два рода в нашем ауле вот уже почти сто лет проклинают друг друга...

— Надеюсь, ты избрал девушку не из рода Мунги? — настороженно спросил дядя.

— Предположим...

— Оставь предположения при себе и отвечай своей матери, кто твоя избранница! — грозно сказал дядя, становясь на этот раз на сторону матери, хотя обычно выгораживал меня и спасал от ее нападок.

Вот тут я и представил себе свою избранницу и увидел ее в воображении яснее, чем если бы она стояла рядом со мной.

Разве могу я забыть первый в жизни поцелуй?

Случилось это двадцать семь дней назад, после заседания художественного совета, обсуждавшего образцы новых изделий, среди которых было и одно мое ожерелье.

Серминаз, член художественного совета, лучший мастер-резчик по слоновой кости, работает сейчас на самом ответственном месте — приемщицей-контролером готовых изделий. Многие из этих изделий выполняются по ее собственным эскизам и образцам.

Я не знаю, сколько ей лет, знаю лишь, что после окончания семилетки она училась в Костромском училище прикладного искусства, получила диплом с отличием и в прошлом году вернулась в Кубачи.

И вот она, моя Серминаз, происходит из рода Мунги, проклятого нашим родом чуть ли не сто лет назад. И никто не знает, что послужило причиной этого проклятия, ставшего обоюдным.

А ведь род Мунги столь же известен, как и наш. Из рода Мунги вышел известный поэт-кубачинец Мунги Ахмед, живший в конце девятнадцатого и начале двадцатого века. Сама же Серминаз столь прекрасна, что способна воплотить собою всю поэзию Страны гор.

На том художественном совете, двадцать семь дней назад, Серминаз принимала новые образцы украшений, выполненных нашими мастерами. И забраковала почти все, произнеся при этом вдохновенную речь о том, что такое настоящее искусство и как много мастерства требуется от нас, призванных украшать жизнь людей. Мастера, которые сначала готовы были ополчиться на нее, молчали как зачарованные. А Серминаз демонстрировала образцы украшений, надевая их одно за другим на себя, и все спрашивала:

— Скажите откровенно: украшает ли это меня?

Тут я не выдержал и воскликнул:

— Нет, Серминаз, нет! Ты украсила эти безделушки, а сами по себе они ничего не стоят!

И она впервые согласилась со мной:

— Вот именно, они ничего не стоят! А ведь изделия кубачинцев должны быть подлинными произведениями искусства, но не безделушками!

После окончания худсовета, с которого все уходили молчаливые и задумчивые, ища в воображении что-нибудь необычайное и прекрасное, к чему призывала Серминаз, я задержался. Меня так покорила ее убежденность, ее прямота, что я не удержался и попытался ее обнять. Она увернулась, как лань от волка. Мне ничего не оставалось, как сказать:

— Прости, Серминаз, я только хотел снять с твоей шеи эту безделушку — серебряный кулон, за который мне теперь стыдно.

— Это другое дело, — сказала она, улыбаясь, хотя вид у нее был еще недовольный. Однако она позволила мне снять кулон, и при ней я поцеловал его с той стороны, которой он касался ее молочно-белой груди.

Она взглянула на меня как на сумасшедшего и, гордо вскинув голову, вышла. Но в дверях обернулась и сказала:

— Это еще надо заслужить!

Я не понял, что она имела в виду, но ведь она была свидетельницей моего первого поцелуя и поняла мой жест. И да останутся наши чувственно-тонкие порывы до тех пор, пока будет жить мой народ, ибо девственная чистота отношений между юношей и девушкой, ставшая нашим обычаем, рождает чувства столь нежные и возвышенные, что в них нет почти ничего земного!

Даян-Дулдурум, мой почитаемый и прозорливый дяди, вдруг что-то сообразил. Видно, мое долгое замешательство подсказало ему, что гроза может разразиться не только надо мной. Он многозначительно кашлянул и перевел разговор в другую тональность:

— А все-таки хорошо! — И опять ударил меня по плечу, как кувалдой о наковальню.

— Что хорошо? — не поняла мать.

— То, что у твоего сына уже есть избранница и что он избавил нас от многих хлопот.

— Но я хочу знать, кто она.

— Это, дорогая Айша, меня сейчас волнует меньше всего, — твердо заявил дядя. — Меня тревожит другое: хватит ли у моего племянника, твоего сына, знаний и смекалки, чтобы позаботиться о подарке?..

— О каком подарке? — воскликнул я.

— Ну и олух же ты! О таком подарке, который доказал бы невесте твое понимание искусства, твой вкус художника, твое знание жизни. И главное: «Если ты влюблен, скитайся по горам!» Разве ты забыл, что эти слова начертаны на арке у выхода из нашего аула? А для кого же они начертаны, как не для таких молодцов, как ты?

— Я помню их.

— Не собираешься ли ты нарушить этот обычай?

— Нет, нет, дядя.

— То-то же! Если же ты думаешь иначе, то покинь аул навсегда!

Да, уж что-что, а обычаи, традиции и заветы предков мой дядя знает во всех тонкостях! И сейчас он напомнил не о каком-либо пустяке, а о самом святом долге жениха.

Не знаю, с какими обычаями связана женитьба в вашем ауле, но в ауле Кубачи все это чрезвычайно хлопотно. Юноша, признавшийся в том, что нашел избранницу и готов заслать сватов, должен немедленно отправиться в долгое скитание, чтобы найти невесте такой подарок, который привлек бы не только взор ее, но и сердце. Иногда такое скитание продолжается не месяц, не два, а годы, ибо не так уж много на земле прекрасного. А ведь жених жаждет еще и отличиться перед всеми прошлыми и будущими женихами своим вкусом, чутьем, воображением. Вот почему эта добровольная ссылка может продолжаться неопределенно долго. А я-то чуть не забыл, что своим вынужденным признанием обрекаю себя на такой шаг.