Становление - Александр Коломийцев

– Немцы? – переспросил Мезенцев. – Откуда здесь немцы? Военнопленные с войны, что ли, остались?

Матвеев налил дымящуюся красно-коричневую жидкость, подул в кружку, сморщив нос, отхлебнул, крякнул.

– Ух, горячий! Немцы-то? – удивился вопросу. – Как откудова? С войны, с трудармии остались. Как уезжать разрешили, которые назад, на Волгу вернулись, а которые прижились, здесь остались. Вот у немцев, стариков, снега позапрошлогоднего не выпросишь. Которые молодые, с русскими пообженились, работаешь с которыми, те нормальные парни. А старики… Ох, и злые же есть. Чего злятся, сами не знают. Русские, которые местные, отродясь зла им не делали, я-то знаю. В войну всем не сладко пришлось, и русским, и татарам, и немцам. Чо ж я, не помню? На одной картошке и выжили. Утром в мундирах, в обед – щи «с таком», вечером – толчёнка с солью, а уж с постным маслицем, так, считай, почти что праздник, – Матвеев опять подул в кружку, покачал головой, сделал несколько мелких, осторожных глотков.

Шумно втягивая горячий чай, причмокивая, Лёнька выдул всю кружку, разомлел, рассуждал между глотками.

– Я вот после армии, как пристал к геологоразведке, без малого двадцать лет кочую. И в Средней Азии бурил, и в Казахстане, и в Алатау, и в Кузбассе, теперь назад вернулся. Я ж местный, родная деревня почитай рядом, ста километров от Таёжного не будет. Каких только людей не повидал, с кем только жить не пришлось. Вот, что скажу. Самый покладистый народ – русские, с кем хошь уживутся. Вот, среди русских попадётся, какой иной, не русский короче, так русские о нём как-то озаботятся, жалеют вроде, всё же человек в чужом краю живёт. А вот русскому, среди не русских, ох, и тяжко иной раз приходится. А у вас, в институтах, как, враждовали?

– Да ну! – Мезенцев неподдельно изумился подобному вопросу. Он словно и не ведал, что люди подразделяются по национальному признаку. – Скажешь тоже. У нас и внимания никто на национальность не обращал. Все свои, советские, чего делить? – призадумавшись, добавил: – У нас на курсе, если не весь советский интернационал, так добрая его половина присутствовала. Ни разу не слыхал, чтоб трения какие-то возникли. Нет, и близко ничего подобного не было.

– Потому что русских большинство было, – стоял на своём Матвеев.

Мезенцев усмехнулся.

– Кто только не встречался, а вот еврея ни одного. Нет, вру. Был один. Но не среди студентов, а среди преподавателей. Доцент на кафедре научного коммунизма.

Лёнька отставил кружку, хохотнул.

– Ну ты, Лёха, даёшь! Кого еврей в геологоразведке забыл? Прям, станет тебе еврей сопли на кулак на морозе мотать. Еврей, он не пыльную работёнку ищет, где потеплей, да поприбыльней.

– Прижмурившись, оттопырив губы, Лёнька отхлебнул горячий чай. Затронутая самим тема побуждала высказать глубинные мысли, суждения о реалиях бытия, исподволь созревающих у всякого пожившего, повидавшего мир толково мыслящего человека. Допив чай, он продолжил: – Я, конечно, человек малограмотный, всего-навсего семилетка за плечами. Да и то, когда это было? – («Когда я только на свет появился» – подумал Мезенцев).

– Да и то, разве тогдашнюю семилетку сравнишь с нынешней восьмилеткой? Политграмоту последний раз в армии втолковывали. Я так вот про себя рассуждаю, русскому человеку никакая политграмота про интернационал да дружбу народов не нужна. Он и без политграмоты ко всем доверчивый и жалостливый. Русский человек никогда не станет обижать другого человека, потому что тот не русский. Ну, разве, урод какой. Так урод он и в Африке урод. Русский человек другого человека не станет обижать, потому как считает его вроде как обиженным, и от этого у русского человека к нему жалость нутряная.

С западным ветром, лезшим во все щели, помимо сырости и дождей прилетало поветрие новых, американизированных европейских идей. Сырость разъедала гранит набережных, американизированные европейские идеи – человеческий гранит. В американизированном европеизме не было места русскости, советскости. Для них в новом перерождающемся европеизме были приготовлены лишь язвительность и презрение. О чём толковал самодельный любомудр? Что это, задубелое русопят-ство? – русский народ есть народ богоносец и призван спасти мир от вселенского зла, своего рода трансформация плесневелой идеи Третьего Рима, или же совершенно наоборот, идеи спасения мира и есть кредо, суть сути?

Таёжный философ не ведал о терзаниях рефлексивной интеллигенции, закурил, с удовольствием затянулся. Мезенцев, имевший по данному вопросу не просто два различных, а два антагонистичных мнения, сменил тему.

– Вот, ты говоришь, почти двадцать лет в геологоразведке. А почему в помбурах, почему на сменного не выучился?

Лёнька посмотрел на собеседника, выпустил струю дыма в потолок.

– А так спокойнее. Живу один. Зарплаты хватает и одеться, и на жратву, и пофестивалить, если охота придёт. Одно знаю – фарштуль, вилки, ключи, штангоразворот, ну, за насосом гляжу. А сменный за всё отвечает, и за бурёжку, и за скважину, и за станок, и за двигатель, и за помбура. Зачем мне это? Не, не надо мне этого.

Честолюбивые желания отродясь не водились в матвеевской голове.

Докурив, Лёнька плеснул себе ещё полкружки, но пил молча, лимит на разговоры иссяк. Мезенцеву, желавшему как можно больше узнать о Таёжном, стоило трудов растормошить примолкшего собеседника.

Оказалось, посёлок состоит из трёх концов. Основную часть посёлка заселяли русские, обрусевшие немцы и татары, и все, кто причислял себя к русским. На том берегу, на котором размещалась база партии, но выше по течению Быстрянки, жили немцы. Татары тоже имели свой посёлок, расположенный на этом берегу. С другого края Таёжного, вдоль речки шли две улицы, на которых и жили татары. Татарский конец был отделён от основного посёлка оврагом, и почему-то звался Золотым.

– Почему Золотой? Золотая Орда, что ли?

– Да кто его знает? Золотой, и Золотой. Не-е, татары – смирённый народ.

Не допив чай, Матвеев закурил, но курил, словно по принуждению, а не в охотку, изжевал мундштук, перекатывая папиросу во рту, трижды прикуривал, пока, наконец, не ткнул измусоленный окурок в пепельницу, и не объявил:

– Всё, спать пора, завтра вставать рано.

Полторы кружки крепчайшего чая, две папиросы нисколько не повлияли на Лёнькин сон, и через пять минут он уже мирно похрапывал. От Мезенцева же сон ушёл. Достав из чемодана объёмистый «Русский лес» Леонида Леонова, прихваченный из родительского дома, до трёх часов читал на кухне, и отправился спать, когда веки непроизвольно смеживались, и смысл прочитанного ускользал от понимания.

Собираясь на смену, скрипом половиц, бряканьем посуды Матвеев прервал утренний сон соседа, но когда дверь закрылась, тот опять впал в дрёму, и проснулся в девять, когда в комнату вошёл серенький октябрьский день.

Время отъезда технорук указал приблизительное, и Мезенцев не торопился. Тщательно побрился, оберегая рюкзак, отыскал тряпку почище, обтер ею масло с банок с тушёнкой. Но, миновав околицу и ступив на деревянный тротуар, запаниковал. На сегодняшний день он представляет собой невелику шишку, и машина вполне может уйти и без него. То-то позору станет: инженер начал работу, проспав отъезд на участок. Размышляя о предстоящей жизни, наметил себе основное правило, быть точным, ответственным, говорить мало, но весомо, и уж никак не совершать промахов в духе героя Гарина-Михайловского. Не надо обладать богатой фантазией, чтобы представить, какой жалкий вид у него будет, если к его приходу машина уже уйдёт. Посрамление своего, ещё не заработанного авторитета, Мезенцев допустить не мог, и, ругая себя за утреннюю мешкотню, заторопился, не обращая внимания на увесистый груз, оттягивавший плечи. На улице Разведчиков его уже прошибал пот, а в кабинет технорука вошёл запыхавшись.

Кроме Ивушкина в кабинете находился невысокий, полноватый до округлости мужчина, одетый в лоснившуюся на локтях и животе куртку. Мужчина топтался перед столом, за которым сидел технорук, сипло, со свистом дышал. Пыхнув, прилипшей к нижней губе сигаретой, закашлялся до слёз, раздражённо ткнул сигарету в пепельницу. Откашлявшись, утёр выступившие слёзы, выудил из пепельницы окурок, прикурил, но новый приступ кашля вынудил вернуть окурок на место. Ивушкин буркнул:

– Да уж совсем бы курить бросил, чего маешься?

Отдуваясь, мужчина простонал:

– Рад бы, Данилыч, да не могу. Организм никотину требует.

Мезенцев, поздоровавшись, общим приветствием, сел на свободный стул у стены, рюкзак поставил рядом на пол. Колобок оказался мастером второй бригады, и звался Павлом Гавриловичем Поповым. Узнав, что за юноша скромно устроился у стены, Попов сердито проворчал:

– Долго спишь, парень, с утра тебя жду, и уточнил у Ивушкина: – Ну, мы пойдём грузиться?

– Давайте, давайте, – Ивушкин на миг оторвался от бумаг, протянул Попову криво оторванный листок. – Тут всё, что Иванов заказывал. Готовые патрубки в мехцехе. Ищи Яшку, он в курсе. Погрузитесь, и сразу едем.