Вечером во ржи: 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Ни картинок, ни голосов, ни одной живой души, пустота. Снятся только звуки – обыкновенный перестук, будто кто-то решил доконать старенькую пишущую машинку.

Было раннее утро, вот как сейчас, и я учился в одной из многих школ, которые сменил за свою жизнь, – та школа, между прочим, смахивала на эту богадельню. Открыл я утром глаза – и разом проснулся. А после этого еще пару дней, когда я просыпался, у меня в ушах несколько мгновений звучал все тот же перестук. Честное слово, с таким курьезным явлением никогда в жизни не сталкивался. Не уверен, что смогу описать, но это было похоже на пробуждение от глубокого и долгого сна. А самое главное – исчезло ощущение потерянности. Проснувшись в первый из тех дней, еще шестнадцатилетним мальчишкой, я каким-то образом точно понял, как должен действовать. Вот и сейчас то же самое. Сажусь в постели, смотрю в окно и вижу серый, скучный день, но сам впервые не изнываю от скуки. У меня возникает сильное желание встать, потому что впереди ждут серьезные дела.

Замечаю, что спал в одежде. Странно: напрочь забыл, как я вчера ложился спать, но, похоже, сильно вымотался, если рухнул не раздеваясь. Рубашка в голубую полоску – подарок Мэри – вся жеваная, тело потное, липкое, а чего хочешь, если спал в одежде; подспудно чувствую, что столько спать нельзя.

Прохожу через всю комнату, смотрю в окно. Сегодня в саду безлюдно, а ведь порой случается узреть одетых в одни ночные рубахи старушек, которые воображаемым летним днем развешивают воображаемое белье. Если поймать момент, здесь и не такое увидишь.

Но сейчас в саду нет никакого движения, и я слушаю пустоту, от которой никуда не деться. Можно подумать, мы полностью отрезаны от окружающего мира. Вообще-то здесь почти всегда такое ощущение. Жуткая тишина. Единственный шум – это мое собственное дыхание, которое судорожно вырывается из груди. Оно напоминает мне секундную стрелку, прыгающую по циферблату. Впрочем, это все иллюзия, потому что перемены у нас происходят как раз в окружающем мире, и только. Взять хотя бы деревья: у них сегодня вид как после ночной драки: на всех кронах пестреет радуга фингалов. Где вчера была зелень, сегодня появились багровые, желтые и охристые кровоподтеки.

А в моей собственной жизни разительных перемен не случается. К примеру, я совершенно не помню, что происходило до моего шестнадцатилетия. События могу перечислить, но своих воспоминаний у меня нет. Равно как и о том, что было дальше. Я знаю, где и при каких обстоятельствах познакомился с Мэри, как начиналась наша любовь, как у нас родился Дэниел и как сильно мы вместе его любили долгие годы, но чувство такое, будто я насмотрелся выгоревших цветных фотографий, тысячами развешанных на какой-то стене. Это не моя жизнь; это всего лишь кадры моей жизни. Между сном-перестуком шестидесятилетней давности и сном прошлой ночи моя жизнь будто бы канула в густой туман на перегоне между двумя станциями.

Возможно ли такое: ты есть – и в то же время тебя нет?

На оконном стекле, прямо перед глазами, замечаю пятно, похожее на кляксу. Сначала пытаюсь оттереть его большим пальцем, но все напрасно, и я начинаю думать, что стекло запачкано снаружи. Поднимаю раму и высовываюсь в окно. Подоконник давит на мочевой пузырь – боль адская, но я не сдаюсь. В конечном счете пузырь все равно победит, но пусть хотя бы помучается, гад.

При виде деревьев, изменивших в одночасье свой цвет, мне становится грустно. Осенью у меня всегда начинается хандра, и виной тому не только деревья. Кто-то говорит, мол, осенью свет другой, а на меня лично тоску нагоняет листопад. Листья ведь умирают миллионами, ежеминутно, только никто этого не замечает. А они слетают на землю, и я слышу их безмолвную агонию. Что-то я расчувствовался – со мной такое бывает.

Холодный воздух крадется по карнизу и проникает в комнату. Вначале морозит мне ступни, затем поднимается выше, как вода в тонущей лодке, доходит до шеи, скользит за расстегнутый ворот рубашки, стекает по груди. У меня начинается озноб, я делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание и закрываю глаза. Обычно каждый новый день служит лишь продолжением предыдущего, как будто на кинопроекторе заело пленку и один и тот же эпизод повторяется до бесконечности, пока кто-нибудь не стукнет по железному корпусу, чтобы шестеренки закрутились как положено. На мгновение из головы улетучиваются все мысли; я даже не могу определить, сон это или явь. Делаю выдох, и воздух вырывается из меня наружу.

Порой мне хочется, чтобы жизнь уподобилась кинопленке: как застопорится – дашь ей толчок, а приспичит узнать, чем кончится, – промотаешь вперед.

Уже собирался втянуть голову в комнату, но увидел на газоне воробья – прямо под окном. С бордовым отливом, такой красавец, что смотреть больно, плывет себе на зеленом бурунчике травы. Необыкновенно мирное зрелище; наверное, так воробьи спят по ночам. Клюв приоткрыл, крылышки аккуратно сложил по бокам, как будто сам себя обхватил. Только этот воробей не спит. Вот, значит, откуда взялась та клякса. Не иначе как еще с вечера нагадил. Втягиваю голову обратно, иду в душ. Потом открываю шкаф и перебираю рубашки, но все они мне отвратительны, потому как знаю, что я их сносить не успею; в конце концов выбираю самую простую, белую, и спускаюсь к завтраку.

6

Было время, когда мы прекрасно ладили, но вскоре этому пришел конец. Он стал будить меня по ночам и задавать разные вопросы – говоря его словами, срочные вопросы. Я просыпаюсь – он тут как тут; засыпаю – он поблизости, но хуже всего, на мой взгляд, было то, что он являлся мне в снах. Это была пора становления, принятия решений, поисков пути. Когда оказываешься на перепутье, приходится делать выбор, а ему не у кого было спросить совета, кроме как у меня. Он цеплялся за меня изо всех сил, но я его оттолкнул, потому что в положенный срок у меня, как в дикой природе, народились новые детеныши.

Жертвуешь для такого фалангой пальца, протягиваешь руку помощи, спасаешь, но прежде всего – даруешь ему жизнь. Ты для него Господь Бог. Вопрос ставится так: или все, или ничего. Стараешься, как можешь, отрезаешь от себя куски плоти до самых костей, а потом силы иссякают. Я совершил единственное, что было мне доступно: ночью отвернулся к стенке и пожелал себе крепкого сна без сновидений. Отрезал его и от себя, и от его жизни.

И все же вопросы еще некоторое время оставались. Что сделано, то очень трудно переделать. Его голос меня преследовал, как фоновый шум. В какие-то дни становилось лучше, в какие-то хуже, но я устоял, перетерпел. Дождался, чтобы его голос утих до шепота в дальних закоулках моего сознания. Закрыв глаза на его существование, я оторвал его от себя. Вместе с ним из меня ушло лучшее, и потерянного уже не вернуть, зато у меня в голове наконец-то стало просторно. Мне казалось, это победа.

Каким-то образом тут замешана старость. На середине дистанции ты медлишь только для того, чтобы похоронить новые помехи. Ты в этом поднаторел. Не один год тренировался. А после глазом моргнуть не успел – и ты уже на финишной прямой, а то, что похоронено, начинает смердеть. То ли зарывать надо было поглубже, то ли землю дождями размыло. С нами чего только не случается. Наверняка можно знать лишь одно: эту дистанцию проходит каждый. Всю оставшуюся жизнь ты будешь выкапывать захороненное, чтобы исправить ошибки. Будешь беспрестанно курсировать на кладбище и обратно, пока не вытянешь билет в один конец.

Впрочем, я теряю время, а ведь мне еще нужно успеть подышать воздухом, который не смердит. Хочу напоследок подарить себе пару глотков свободы. Давно пора. Надо было сделать с ним то же самое, что сделала Мэри Шелли со своим чудовищем; хотя бы сейчас возьму чистый лист и завершу начатое. По иронии судьбы я пускался во все тяжкие, чтобы от него отделаться, а теперь вынужден его вернуть, чтобы уничтожить.

Старый Гарри всегда спускается к завтраку первым, потому что ему важнее поесть, чем поспать. Прихожу – а он уже сидит за столом в гордом одиночестве. Вообще-то я не голоден, но беру со стойки один ломтик тоста и стакан апельсинового сока, а потом подсаживаюсь к Гарри. Тот даже не дрогнул. Дрогнула только гора апельсинового желе, которую он водрузил себе на тост.

Мы почти не разговариваем; я слушаю, как тикают настенные часы и как чавкает за едой Гарри. Меня, считай, здесь уже нет. Выбраться отсюда труда не составит. Только старину Гарри покидать жалко. В том смысле, что завтракать ему отныне придется в одиночку.

Гарри, окликаю его.

Прощаться не собираюсь, хочу просто перекинуться с ним парой слов, пусть даже ничего не значащих.

Гарри, а воробьи зимой улетают на юг?

Сам не знаю, с чего это я про воробьев вспомнил, повода никакого не было, просто выпалил первое, что в голову пришло.

Гарри поперхнулся; маленький кусочек тоста с апельсиновым желе вылетел у него изо рта и приземлился между нами.