Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

В широких воздушных одеждах несравненная Анна Пет­ровна сама шла навстречу, и в ее бархатном, вдруг вспыхива­ющем взоре плыл на встревоженного квартиранта застаре­лый огонь неутоленных чувств.

А мушка — игра простая. Суть в том, что играют в нее исключительно вдвоем.

Вздымалась грудь Анны Петровны, как тугая волна у фе­одосийского маяка, обещающая скорый шторм. Полные и одновременно легкие руки выныривали из ажурной пены оборок и складок, трепетно выискивая заветного пикового туза. Но туз хозяйке так и не попался. Зато попалось колено Николая Корнеевича; ладонь хозяйки поползла выше, рас­сыпались карты, Кутузова забормотала с застенчивой стра­стностью: «Отчего трепещу я невольно.», а он подхватил безотчетно: «Если руку ее на прощанье пожму .», хотя пожи­мал далеко не руку. Не помня себя, Капелькин очутился в широкой постели азартной Анны Петровны. «Нет, уж лучше было самоубиться в Симферополе!», — ударило в голову штор­мовой волной. Уже погибая в пучине одеял и подушек, на вспененном гребне страсти он вдруг понял: «Резец! Рабочий Остроумов!» Конечно, конечно, как он раньше не догадался! Нужно было нравственно пасть. Нужно было.

Анна Петровна спала. В уголках сочных губ подрагивала улыбка. Капелькин благодарно поцеловал женщину и вы­нырнул из постели.

Он только теперь осознал значение своей мелкой должно­сти в канцелярии Кириллова. Ведь именно от него, Николая Капелькина, мечтающего о нечаевском револьвере, зависе­ла жизнь многих людей, известных ему и совсем незнако­мых. Обостренным бессонной ночью слухом уловил их встре­воженные голоса и шаги, увидел вопрошающие взгляды. «По плечу ли тебе спасти «Северный союз рабочих»? Или жалок твой регистраторский удел, и дело твое — день ото дня выпи­сывать буквицы в виде гатчинских гвардейцев, под барабан­ную дробь которых будут вздергивать лучших товарищей?»

Этого Капелькин допустить не мог. Ноги сами вынесли его на улицу, тускло освещенную подрагивающими от ветра фо­нарями. Мелькали дома, лавки, черные подворотни. В памяти вспыхивали картины: вот токарь Остроумов уходит вместе с Халтуриным. Какая же у него (у Резца?) пролазно-вкрадчи- вая походка, и почему он раньше не замечал? Еще вспомни­лось: странно тот чинил карандаши — на себя; и еще — в гос­тях засиживался дольше всех. Интересно, как он пришивает пуговицы на рубашке? Проталкивает нитку в ушко или наде­вает иголку на нитку? Если так, то, по науке Дворника, порт­рет безвольного человека составлен достаточно полно. А без­вольный — без пяти минут предатель. Крути им как хочешь.

Николай не заметил наледи, поскользнулся, растянулся на снегу, но боли не почувствовал: громада доходного дома, где жил Михайлов-Дворник, смотрела на коллежского реги­стратора глазницами темных окон. Нашел знакомое: третий этаж, пятое справа. Сигнал безопасности — чуть загнутый угол занавески — в порядке. Давно отказались от горшков с геранью, самоваров, ярких шляпных коробок: слишком при­метно, а в полиции тоже не дураки, после налета на квартиру восстанавливают все, как было.

— Что вы крутитесь макакой в клетке? — вздрогнул Ка­пелькин от знакомого голоса. — Идите за мной. Но не ближе двадцати саженей. По Тележному, свернете на Конную. В Перекупном — третий дом, где мясная лавка. Ждите в под­воротне.

Конечно, «макака в клетке» — это обидно. Но Капелькин стерпел. Михайлов был явно недоволен его внеурочным по­явлением. Да еще среди ночи.

— С ума сошли? Вы не цените своего места! — накинулся он на Николая.

— Помилуйте, Александр Дмитриевич, но у вас под носом шпион! Резец, токарь Остроумов. Надо предупредить Халту­рина, Обнорского.

— Уверены?

— Совершенно!

— Доказательства? — строго спросил Дворник. — Обви­нение слишком серьезное. Вы, надеюсь, понимаете, что ста­нется с изменником?

— Я снял копию с его донесения. Читайте.

— Спасибо, — с чувством сказал Дворник и вдруг обнял Капелькина. — А вы говорите: шестиствольный револьвер. Да у вас он стоствольный! А предателю пощады не будет. Виктор Павлович Обнорский человек решительный. Даром, что слесарь с Патронного завода.

Они расстались.

А вечером снова была мушка, снова сполохи во влюблен­ных глазах Анны Петровны, измятый пиковый туз в ее пра­вой руке, откинутой на подушку, счастливый вздох: «Капель­ка моя.»

Но уже набрал полный ход поезд Петербург—Москва, и уже пил крепкий чай в купе второго класса молодой крупно­головый человек, почесывая русую бородку и, скользя серо­голубым прищуром по снежной заоконной сумятице, упира­ясь порой в собственный взгляд на бликующем, летящем в ночи стекле. Это был мастер на все руки Виктор Обнорский. Он ехал в Москву не один. Рядом аппетитно хрумкал сахар­ком его товарищ по «Союзу», малословный литейщик Мус- тагов — из сибирских шорцев-промысловиков — с квадрат­ным подбородком и темными стальными ладонями. Спустя три дня этими ладонями он задушит члена «Северного союза русских рабочих» и агента III Отделения токаря Матвея Ос­троумова. Это случится в Мамонтовской гостинице, куда ве­селого гармониста заманят из Питера его бывшие соратни­ки. Предатель рванет было мехи, да назад свернуть уже не успеет.

Такая вот мушка — игра исключительно для двоих.

Глава третья

— А знаете ли вы, в чем разница между жандармом и бере­менной женщиной? Ах, не знаете? Что ж, скажу: беременная женщина при некоторых обстоятельствах может и не доно­сить. А жандарм донесет непременно! Ха-ха!

Тихомиров заметил, как вздрогнула Катюша (беремен­ная!), но скоро справилась с собой и улыбнулась, пусть и жандарму.

— Простите, я не представился: полковник Кириллов. Гос­подь мне вас послал. Спасибо. Я ваш должник. А в долгу, что в море: ни дна, ни берегов, — поежился полковник: видно вспомнил, как пропадал в ледяной глубине.

Голубая шинель, как и остальная одежда спасенного, со­хла у раскаленной печи. А он сам, блаженно кутаясь в тулуп хозяина заезжей станции, с наслаждением пил чай и говорил без перерыва — возбужденно, даже горячечно.

Тихомиров назвал себя: профессор Алещенко, Тихон Льво­вич.

«Кириллов. Кириллов. Неужто тот самый, у которого служил несчастный Капелькин? Год прошел со дня его арес­та. Нет, больше.»

— Был полковник, стал покойник. Кучер мой так выра­жался. Народ, знаете ли. Утонул, бедняга. А народ наш. Трясет меня всего, точно в лихорадке. Сейчас вспомню. Ах, вот: идеализация нецивилизованной толпы — одна из опас­нейших и наиболее распространенных иллюзий. Догадыва­етесь ли, чье умозаключение? Известного вольнодумца Тка­чева Петра. Слышали? Нынешние нигилисты-народники за своего почитают.

— Не имею чести знать, — соврал Тихомиров. Ткачева он прекрасно знал. Читал его «Разбитые иллюзии», «Люди бу­дущего и герои мещанства». — Я исследую быт и верования волжских инородцев. И замечу, ни одного бунтовщика среди них.

— Отрадно. Ибо любящий Отечество, правду и желающий зреть повсюду царственную тишину и спокойствие. По­тщится на каждом шагу все охранять. И тем быть сотруд­ником благих намерений Государя. — Голова полковника Кириллова сонно качнулась. — Известно ли вам, что писа­тель Достоевский списал своего Раскольникова именно с Ткачева? Приукрасил, конечно. Топорик вручил. А нас бра­нят. Ведь не любите вы жандармов, господин профессор?

— Отчего же? Необходимость. — пробормотал Тихомиров.

— Вот-вот, — устало и грустно вздохнул Кириллов. — А между тем не проходит в столице дня, чтобы начальник окру­га, дежурный штаб-офицер. Да, простой штаб-офицер. Дня не случается, чтобы не устраняли они вражды семейные, не доставляли правосудия обиженному, не искореняли беззако­ния и беспорядков. Увы, увы! О хорошем молчат, а малейшее дурное стараются выказать, точно зло важное.

— Вам бы, Ваше высокородие, водки выпить. Глядишь, и обойдется, — заморгал преданными глазами хозяин стан­ции. — Монополька царицынская, аки слеза. К случаю при­пасена.

— Неси, братец!

Тихомиров насторожился: сейчас жандарм выпьет водки, разговорится и вдруг удастся узнать что-нибудь о Капель- кине. Однако полковник, стремительно осушив полграфи­на, поднял на «профессора» тяжелый тусклый взгляд:

— Народ. Не интеллигенция, нет! Народ называет нас. Вы не поверите: больницей неизлечимых. Ибо не отвергнут. И это вселяет. — Мысли Кириллова стали путаться. — Не переустройство, а оздоровление. Идеал благосостояния и спокойствия.

Полковник мотнул головой и забормотал, торопясь и сби­ваясь. О каком-то платочке, да-да, о платочке.

Внезапно он привстал и посмотрел на Тихомирова протрез­вевшими на миг глазами: — А я вас вспомнил! Вы. — но тотчас же качнулся, пробормотал: — Малютка безвинный. От арестанта понесла.— и, рухнув на стол, заснул, точно умер. По распоряжению хозяина дюжие ямщики бережно унесли полковника в комнату для почетных постояльцев.

«Малютка? При чем тут малютка? Арестант.» — рассеян­но подумал Тихомиров.