Девица Ноvодворская. Последняя весталка революции - Евгений Додолев

— В Афганистан, надо полагать, вы уже не рвались?

— Помилуйте, это ведь уже декабрь 1979 года, а первый арест по «диссидентской» 70-й статье Уголовного кодекса у меня был в 69-м… Как видите, сроки несколько не совпали. Да и вопрос, мучивший меня перед Вьетнамом: кто кого угнетает? — тут просто не стоял, ситуация выглядела абсолютно ясной, как, скажем, и в Чехословакии в 68-м…

— Тот ваш первый арест, кажется, связан с Кремлем?

— Это финал истории. А началось все с создания подпольной студенческой группы. Помню, этот факт был тогда очень красиво запечатлен нами в школьных тетрадках — с программой-минимум. Перед нами стояла совершенно однозначная цель — свержение существующего государственного строя. Нам также ставилось в вину распространение листовок, самиздата. Согласитесь, неплохо звучит для 1968–1969 годов?

— И сколько же вам стукнуло в ту пору?

— О, я была очень взрослой! Целых девятнадцать лет.

— Кого же вам удалось затянуть в свою группу?

— Вот так сразу и затянуть! Вы плохого мнения о советской молодежи. Но если пользоваться вашей лексикой, то я смогла затянуть в подпольную организацию мальчиков из хороших, благовоспитанных семей, студентов МГИМО, МГУ, физтеха, иняза. Такой чисто дворянский заговор… Только мальчики на декабристов не смотрелись. К сожалению, народ очень вырождается. Это особенно видно сегодня, но было заметно и в 69-м. Если декабристы все бросили и помчались на Сенатскую площадь, то мои мальчики соглашались действовать лишь подпольно, а когда дошло до разбрасывания листовок, я осталась в печальном одиночестве.

— Вас арестовали, а они?

— Мальчики взялись за ум, думаю, впечатлений от общения со мной им хватило на всю жизнь.

— Их не задержали?

— Каким образом? Никто не знал их имен, кроме меня. У нас была железная дисциплина, строжайшая конспирация с полной автономией групп. Вместе мы никогда не собирались, все нити находились у меня, членские взносы вносились под псевдонимами. В результате органам удалось выловить только одного паренька из физтеха, который провожал меня на акцию и нес сумку с листовками. И это-то случилось по его собственному недомыслию: не признайся он сам, никто не смог бы ничего доказать. В итоге бедолага вылетел из института. Все же прочие имели остроумие вести себя хотя бы в рамках инстинкта самосохранения, не торопились с признаниями, доверившись благоразумной трусости, и их отпустили с богом. Я же долго вешала лапшу на уши чекистам, рассказывая о мощной организации с тремястами пятьюдесятью членами в Москве и еще с почти таким же количеством в Питере и по стране. Не думаю, чтобы мне поверили, но почесаться гэбэшников я заставила.

— Сколько вас было на самом деле?

— Фактически — двенадцать человек. Мало? Конечно мало. У меня же существовал план возвестить на суде на всю страну о наличии крепкой и крупной подпольной структуры, дабы создать на пустом месте революционное движение. Идея была не так уж плоха, к сожалению, практика тех лет не позволила ее реализовать. Во-первых, не проводились тогда открытые судебные процессы по таким делам, что явилось для меня неприятнейшим сюрпризом. Во-вторых, КГБ столь лихо поднатаскался в политическом сыске, что если организации подобного рода первое заседание проводили где-нибудь на конспиративной квартире, то дальнейшие планы они разрабатывали уже на Лубянке. Аресты производились очень быстро, поэтому двенадцать человек — максимальное число, на которое я могла в 69-м рассчитывать без дополнительной засветки. Кстати, и позже, вплоть до 1988 года, все мои попытки создать какую-нибудь оппозиционную партию или организацию не увенчались успехом.

— Вам предъявили 70-ю статью. В тогдашней редакции это звучало примерно так: распространение антисоветской литературы, антисоветская агитация и пропаганда с целью подрыва и ослабления строя. Верно?

— Совершенно точно. Хочу сказать, что это обвинение было вполне заслуженно, как, впрочем, и все последующие. Просто ОНИ еще не подозревали в те времена, что когда-нибудь найдутся сумасшедшие, которые открыто будут призывать к свержению этого режима насильственным путем.

— Но тогда, 5 декабря 1969 года, направляясь в Кремль, вы вряд ли надеялись, что народ моментально поддержит ваш призыв к вооруженному восстанию? В противном случае это выглядело бы утопией.

— О нет, я не самообольщалась. Мне хотелось смутить умы людей, и это вполне удалось. Я сознательно выбрала время, место. Это же был день Советской Конституции, праздник, с позволения сказать. В Кремлевском Дворце съездов показывали оперу «Октябрь». Боже, это же надо додуматься до такого маразма, сочинить оперу с поющим Ильичем…

Так вот. Я заняла свое место в бельэтаже. Кстати, я специально билет купила туда, а не в партер или на балкон, поскольку дома предварительно порепетировала, откуда лучше разбрасывать листовки, чтобы они дальше разлетались и ложились веером. Улучив момент, я встала, раскрыла сумочку и стала, так сказать, сеять разумное, доброе, вечное. У меня было всего около двухсот листовок. Красиво летели… Сверху я хорошо видела, как люди подбирали их, читали, прятали у себя. Листовки расхватывали, словно мясные бутерброды на вегетарианском обеде. Чекисты нашли только сорок четыре экземпляра, остальные им не вернули. По тем временам это был мужественный поступок. Вы представляете, какие неприятности могли нажить себе люди, найди у них этот компромат? А ведь при выходе запросто могли и обыскать…

Самое поразительное, возможно, в том и заключается, что народ отнесся к моему поступку с пониманием. Читал призыв к восстанию, мой беспомощный стишок, начинавшийся словами «Спасибо, партия, за это!», и не осуждал. А ведь люди еще были сыты. Не то что сейчас. С чего на власть роптать? Помню, в буфете КДС даже блинчики с красной икрой продавали. Дешевые…

— Разбросав листовки, вы не пытались скрыться?

— Я вместо этого попробовала еще провести импровизированный митинг… А куда бежать? Честно говоря, я готовилась встретить смерть. Ждала от властей концептуального поступка, не сомневалась, что за содеянное меня убьют на месте. Зачем же тянуть? К тому же я понимала бессмысленность надежд укрыться где-либо. Листовки я писала от руки, по почерку меня живо вычислили бы. Печатные машинки тогда все были учтены и зарегистрированы, для покупки новой требовалось разрешение.

Словом, прятаться я не думала, а просто настраивала себя на худшее. Но ничего трагического не произошло, меня схватили и отправили на Лубянку…

— Интересно, с какими чувствами вы сегодня переступаете порог Кремля? Воспоминания не обуревают?