По обрывистому пути - Степан Злобин

— Семь бед — один ответ. Выпьем! — с деланным удальством сказал Рощин, приглашая жестом гостя в столовую.

— Весь город к…как будто рехнулся, Виктор Сергеич: народу т…толпища! Извозчики давят мирных прохожих, г…господа к…коллежские советники и статские сек…кретари тащат из магазинов какие-то пакеты, кульки, будто всех их произвели в к…кухарки… Мет…тафизика! — шумно за говорил Коростелез, когда они вместе направились к закусочному столику в столовой, где над иссиня-белой скатертью во всю длину разложенного стола, уставленного бутылками и хрусталем, уже витал торжественный дух встречи нового, 1901 года, а в углу, дыша оттаявшей хвоей, царила густая елка, с полу до потолка опутанная золотой и серебряной паутиной. — Мет…тафизика! — продолжал журналист. — И чего это люди вд-друг возмечтали, что с эт…того дня все черные числа в календаре станут красными, а красные — золотыми? Или вд…друг в голодных уездах вместо мякины и лебеды мужикам ниспошлется манна небесная, а г…господам офицерам полиции выйдет приказ разносить по утрам горожанам букетики и раздавать жареных рябчиков уличным ребятишкам?!

Смуглый, чернявый, на редкость худой, с беспорядочной шапкой курчавых волос, двадцатишестилетний Коростелев всей внешностью выражал пренебрежение к торжественности даты. Если бы даже он попал сюда не экспромтом, а заранее собирался прийти, у него всё равно даже и в мыслях не промелькнуло бы, что нужно что-либо изменить в костюме.

С внутренней усмешкой взглянул он на празднично одетого в черный фрак хозяина Дома. Адвокат весь словно светился приветливой торжественностью, дружелюбно и терпеливо слушая ворчливую тираду журналиста. Красивое лицо Рощина при этом приняло свое постоянное обаятельное выражение сердечной снисходительности.

«Таким был бы Иисус Христос к сорока годам, если бы его партия победила еще при его жизни», — подумалось Коростелеву при взгляде на аккуратную темноватую бородку и тщательно причесанную пышную каштановую шевелюру адвоката.

— Все это, Костя, конечно, конечно, условности, но без них мы окажемся в смертном однообразии, — плавно заговорил Рощин, вовсе не для того, чтобы доказывать очевидные вещи, а просто чтобы не молчать и привычно полюбоваться игрой своего голоса, в который он сам был хвастливо влюблен. — Ведь часы и минуты так же условны, как рубежи годов и столетий. Представь, однако, себя без карманных часов в черном мешке, ты не видишь ни дня, ни ночи, не чувствуешь никаких событий… Нет, встреча Нового года — это всегда…

— Па-а…прекрасный предлог, чтобы выпить и закусить! — развязно перебил журналист, которому вдруг показалась тоскливо-нудной болтовня с Рощиным. — На-алейте стаканчик во славу грядущего золотистого века! — заключил он, подставляя серебряную стопку. — Кстати, в этом мешке, пож-жалуй, с часами не веселей…

— Костя, здравствуйте! Очень рада, что вы нас не забыли! — с деланным оживлением произнесла жена Рощина, Анемаиса Адамовна, входя в столовую и протягивая Коростелеву мягкую и душистую руку. Она, как тотчас заметил наблюдательный журналист, успела запудрить следы несерьезных слез, оброненных в одиночку, после того как муж её вышел, чтобы встретить первого гостя. Хозяйка была в белом нарядном платье, с жемчужной нитью на шее, в посеребренных туфельках, нежная и благоухающая.

— Ва-а…вас з…забыть, восхитительная!! — с театральным пафосом воскликнул журналист, целуя кончики её пальцев.

— А вы уже начали?! — с печальной укоризной сказала хозяйка, заметив розовый хрустальный графинчик с плавающими лимонными корками в руках мужа и влажные стопки. — Как тебе, Виктор, не стыдно! Ты знаешь, что Косте…

— К…Косте первая рюмка колом… Пусть это был ос…синовый кол в спину прошедшего века, — бесцеремонно перебил ее журналист. — Вторая, как говорится, соколом… и пусть Новый век вьется соколом, п…па-а…птицей свободы! — с напускной полухмельной лихостью продекламировал он.

— Посмотрите на этого «сокола»! Глаза горят, потный лоб, — не слушая Костю, и покачав головой, сказала Анемаиса Адамовна, в то же время осматривая в зеркало «королевский» изгиб своей белой, чуть полноватой шеи, новую высокую прическу, от которой ее красивых пепельных волос казалось еще больше, и бальное платье, впервые надетое в этот вечер…

Как всякая хозяйка «a l'age de Balzac»,[7] Анемаиса Адамовна была занята больше всего самою собой и тысячью вопросов о том, как пройдет устроенный ею вечер: кто из приглашенных приедет, кого с кем сажать за столом, будет ли молодая Наталья Федотовна Зотова нарядней и интересней ее, с каким сюрпризом явится Аркадий Гаврилыч Горелов… Анемаиса Адамовна с сожалением думала, что, как назло, перед праздником заболел настройщик и ненастроенным остался рояль, потому «ля», которое у нее так выигрышно звучит в пении, будет несколько дребезжать в аккомпанементе… Кроме того, она дулась на мужа за то, что он настоял, «чтобы для чистоты атмосферы» не приглашать никого из суда, а между тем жена помощника прокурора, Евгения Александровна Борецкая, хотя между ними ничего не было сказано, все же, явно рассчитывая на приглашение, обещала ей ноты новых романсов. Виктор Сергеевич говорил, что настало такое время, когда бюрократия вынуждена тянуться к обществу прогрессивных интеллигентов. Он, видимо, был в этом прав: Анемаиса Адамовна с удовлетворением замечала, как из года в год возрастает интерес к их дому. Вокруг них уже начал группироваться довольно обширный круг видных в городе людей. Правда, люди, подобные Коростелеву, определяли лицо их дома как уж слишком «демократическое», но в каждом кружке бывают свои чудаки и свои юродивцы. Говорят, губернаторша держит всегда при себе шутом игрока и пьяницу отставного корнета. Так лучше уж Костя, чем отставной корнет!.. Муж не внял ее просьбе, не пригласил Борецких, и теперь Евгения Александровна не только не прислала ей нот, но, конечно, уж пустит слух, что «полячка» (Анемаиса Адамовна знала, что Борецкая, как многие другие, зовет ее так за глаза), что «полячка», оберегая мужа (а может быть — и Горелова) от покушений других дам, не пригласила к себе ни одной интересной женщины… Да бог знает, сколько еще и каких мыслей, забот, новогодних предчувствий, основанных на приметах и не на приметах, сколько еще огорчений величиной с ее уютную, теплую и достаточно комфортабельную квартиру волновало сердце хозяйки! Словом, как угадал журналист, ей было совсем не до него, но она считала своей обязанностью относиться к нему так же, как относится ее муж: Костя Коростелев был младшим братом погибшего в тюрьме от чахотки гимназического товарища Рощина, и Виктор Сергеевич его слегка опекал. Между Коростелевым и Анемаисой Адамовной было чуть больше пяти лет разницы в возрасте, но взятый ею несколько лет назад «материнский» тон не допускал отступлений и исключений.

— У вас анемия, — традиционным тоном продолжала хозяйка, упорно не желавшая признавать страшного слова «туберкулез», — а вы манкируете здоровьем!

Продолжая любоваться собою в зеркало, Анемаиса Адамовна подошла к елке и заботливо поправила криво висевшую золотую птичку.

— Ч…чахотка! Чахотка, моя драгоценная Анемаиса Адамовна, не анемия, ч…чахотка-с! — вдруг раздражаясь ее безразличной «заботливостью», выкрикнул журналист. — Пить — умереть, и не пить — умереть, так уж лучше пить! В том издревле Руси веселие!.. Да что — у меня чахотка! — вдруг оборвал Коростелев свою крикливую тираду. — Ну, умру — одним губернским газетчиком станет меньше… А вы слыхали, б…барынька, что Чехов, Антон Павлович Чехов болен чахоткой?! Че-ехов! Сердце и совесть интеллигентной России! Во-от в чем трагедия русской жизни! Ч…Чехов гибнет!..

— Тебе бы поехать в Крым самому, полечиться, попить кумыса, отдохнуть! — сказал адвокат. — Уж Чехов-то «как-нибудь» не пропадет!

— Говорят, он красивый мужчина, — сказала Анемаиса Адамовна. — Женщины вьются вокруг, артистки?

— Какая нам разница, Ан-немаиса Ад-дамовна, золотко! — дрогнувшим голосом вдруг с раздражением и обидой воскликнул Коростелев. — От чахотки он гибнет, вот что!!

Он мимолетно притронулся стопкой к краешку стопки хозяина и запрокинул свою в рот, показав при этом огромный кадык на тощей, петушьей щее, свободно торчавшей из слишком широкого и не очень белого воротника…

— Мир дому сему. Здравствуйте, господа! — потирая с мороза руки и несколько косолапо входя в столовую, густым басом провозгласил новый гость Рощина — доктор Баграмов, рослый, широкобородый, русый мужчина, лет на десять моложе хозяина, со всклоченными волосами, сбившимся набок галстуком и, как Коростелев, в слегка помятом костюме, не по-праздничному дополненном высокими белыми валенками. — Вечер добрый, пани Анемаиса Адамовна! — неуклюже подражая польской речи, обратился, к Рощиной доктор. И хотя не в его манере было целовать дамам руки, но в этом доме он всегда считал долгом «приложиться к ручке» хозяйки. Ему казалось, что этого требовал «польский этикет». — Эх, медведь! — упрекнул он себя. — И ручку-то инеем замочил с бороды и усищ! Не взыщите, пшепрашем, пани, ведь я быдло, мужик!