Бледное пламя - Владимир Набоков

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Был час{33} в безумной юности моей,Когда я думал: каждый из людейЗагробной жизни{34} таинству причастен,170: Лишь я один — в неведенье злосчастном:Великий заговор{35} людей и книг{36}Скрыл истину, чтоб я в нее не вник.

Был день сомнений в разуме людском:Как можно жить, не зная впрок о том,Какая смерть, и мрак, и рок какойСознанье ждут за гробовой доской?

В конце ж была мучительная ночь,Когда постановил я превозмочьТой мерзкой бездны тьму, сему занятью180: Пустую жизнь отдавши без изъятья.Мне нынче{37} шестьдесят один. По садуПорхает свиристель, поет цикада{38}.

В моей ладони ножнички, они —Звезды и солнца яркие огни,Блестящий синтез. Стоя у окнаЯ подрезаю ногти, и виднаНевнятная похожесть: перст большой —Сын бакалейщика; за ним второй —Староувер Блю{39}, наш здешний астроном,190: Вот тощий пастор (я с ним был знаком),Четвертый, стройный, — дней былых зазноба,При ней малец-мизинчик крутолобый;И я снимаю стружку, скорчив рожу,С того, что Мод звала "ненужной кожей".

Мод Шейд сравнялось восемьдесят в год,Когда удар случился. Твердый ротИскривился, черты побагровели.В известный пансион, в Долину ЕлейЕе свезли мы. Там она сидела200: Под застекленным солнцем, то и делоВ ничто впиваясь непослушным глазом.Туман густел. Она теряла разум,Но говорить пыталась: нужный звукБрала, застыв, натужившись, — как вдругИз ближних клеток мозга в диком танцеВыплескивались сонмы самозванцев,И взор ее туманился в стараньеСмирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада{40} ждет210: Нас воскрешенье? Знать бы день? И год?Кто ленту перематывает вспять?Не всем везет, иль должно всех спасать?Вот силлогизм{41}: другие смертны, да,Я — не "другой": я буду жить всегда.

Пространство — толчея в глазах, а время —Гудение в ушах. И я со всемиВ сем улье заперт. Если б издали,Заранее мы видеть жизнь могли,Какой безделицей — нелепой, малой,220: Чудесным бредом нам она б предстала!

Так впору ли, со смехом низкопробным,Глумиться над незнаемым загробным:Над стоном лир, беседой неспешливойС Сократом или Прустом под оливой,Над серафимом розовокрылатым,Турецкой сластью и фламандским адом?Не то беда, что слишком страшен сон,А то, что он уж слишком приземлен:Не претворить нам мира неземного230: В картинку помудреней домового{42}.

И как смешны потуги{43} — общий рокПеревести на свой язык и слог:Звучит взамен божественных терцинБессонницы косноязычный гимн!

"Жизнь — донесенье. Писано впотьме".(Без подписи.)Я видел на сосне,Шагая к дому в день ее конца,Подобье изумрудного ларца{44},Порожний кокон. Рядом стыл в живице240: Увязший муравей.Британец в Ницце{45},Лингвист счастливый, гордый: "je nourrisLes pauvres cigales"[1]. — Кормит же, смотри,Бедняжек-чаек!Лафонтен, тужи:Жующий помер, а поющий жив.Так ногти я стригу и различаюТвои шаги, — все хорошо, родная{46}.

Тобою любовался я, Сибил{47},Все классы старшие, но полюбилВ последнем, на экскурсии к Порогу250: Нью-Вайскому. Учитель всю дорогуТвердил о водопадах. На травеБыл завтрак. В романтической канвеПредстал внезапно парк привычно-пресный.В апрельской дымке видел я прелестныйИзгиб спины, струистый шелк волосИ кисть руки, распятую вразбросМеж искрами трилистника и камня.Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне,Оборотясь, глаза мои встречая,260: Наперсток с ярким и жестяным чаем.

Ты в профиль точно та же. Губ окромокТак трепетен, изгиб бровей так ломок,На скулах — тень ресниц. Персидский нос,Тугая вороная прядь взачесЯвляет взору шею и виски,И персиковый ворс в обвод щеки. —Все сохранила ты. И до сих порМы ночью слышим струй поющих хор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,270: Ванесса, мгла с багровою каймой{48},Мой Адмирабль бесценный! Объясни,Как сталось, что в сиреневой тениНеловкий Джонни Шейд, дрожа и млея,Впивался в твой висок, лопатку, шею?

Уж сорок лет{49} — четыре тыщи разТвоя подушка принимала нас.Четыре сотни тысяч раз обоимЧасы твердили время хриплым боем.А много ли еще календарей280: Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, когда, застыв, глядишьТы в тень листвы. "Исчез. Такой малыш!Вернется ли?" (В тревожном ожиданьеТак нежен шепот — нежен, как лобзанье.)Люблю, когда взглянуть зовешь меня тыНа самолетный след в огне заката{50},Когда, закончив сборы, за подпругуМешок дорожный{51} с молнией по кругуТы тянешь. И привычный в горле ком,290: Когда встречаешь тень ее кивком,Игрушку на ладонь берешь усталоИли открытку, что она{52} писала.

Могла быть мной, тобой, — иль нами вместе.Природа избрала меня. Из мести?Из безразличья?.. Мы сперва шутили:"Девчушки все толстушки, верно?" или"Мак-Вэй (наш окулист) в один приемПоправит косоглазие". Потом —"А ведь растет премиленькой". — И в бодрость300: Боль обряжая: "Что ж, неловкий возраст"."Ей поучиться б верховой езде"(В глаза не глядя). "В теннис... а в еде —Крахмала меньше, фрукты! Что ж, онаПусть некрасива, но зато умна".

Все бестолку. Конечно, высший балл(История, французский) утешал.Пускай на детском бале в РождествоОна в сторонке — ну и что с того?Но скажем честно: в школьной пантомиме310: Другие плыли эльфами леснымиПо сцене, что украсила она,А наша дочь была обряженаВ Старуху-Время, вид нелепый, вздорный.Я, помню, как дурак, рыдал в уборной.

Прошла зима. Зубянкой и белянкойМай населил тенистые полянки{53}.Скосили лето, осень отпылала,Увы, но лебедь гадкая не сталаДревесной уткой{54}. Ты твердила снова:320: "Чиста, невинна — что же тут дурного?Мне хлопоты о плоти непонятны.Ей нравится казаться неопрятной.А девственницы, вспомни-ка, писалиБлестящие романы. Красота лиВажней всего?.." Но с каждого пригоркаКивал нам Пан, и жалость ныла горько:Не будет губ, чтобы с окурка тонЕе помады снять, и телефон,Что перед балом всякий миг поет330: В Сороза-Холл, ее не позовет;Не явится{55} за ней поклонник в белом;В ночную тьму ввинтившись скользким телом,Не тормознет перед крыльцом машина,И в облаке шифона и жасминаНе увезет на бал ее никто...Отправили во Францию, в шато.

Она вернулась — вновь с обидой, с плачем,Вновь с пораженьем. В дни футбольных матчейВсе шли на стадион, она ж — к ступеням340: Библиотеки, все с вязаньем, с чтеньем,Одна — или с подругой, что потомМонашкой стала, иногда вдвоемС корейцем-аспирантом; так страннаБыла в ней сила воли — раз онаТри ночи провела в пустом сарае{56},Мерцанья в нем и стуки изучая.Вертеть слова любила{57} — "тень" и "нет",И в "телекс" переделала "скелет".Ей улыбаться выпадало редко —350: И то в знак боли. Наши планы едкоОна громила. Сидя на кроватиИзмятой за ночь, с пустотой во взгляде,Расставив ноги-тумбы, в космах грязныхСкребя и шаря ногтем псориазным,Со стоном, тоном, слышимым едва,Она твердила гнусные слова.

Моя душа — так тягостна, хмура,А все душа. Мы помним вечераЗатишия: маджонг или примерка360: Твоих мехов, в которых, на поверку,Ведь недурна! Сияли зеркала,Свет — милосерден, тень — нежна была.Мы сделали латынь; стеною строгойС моей флюоресцентною берлогойРазлучена, она читает в спальне;Ты — в кабинете, в дали дважды дальней.Мне слышен разговор: "Мам, что за штукаВестальи?" — "Как?" — "Вес талии". Ни звука.

Потом ответ твой сдержанный, и снова:370: "Предвечный, мам?" — ну, тут-то ты готоваИ добавляешь: "Мандаринку съешь?" —"Нет. Да. А преисподняя?" — И в брешьМолчания врываюсь я, как зверь,Ответ задорно рявкая сквозь дверь.

Неважно, что читала, — некий всхлипПоэзии{58} новейшей. Скользкий тип,Их лектор, называл те вирши{59} "плачемЧаруйной дрожи", — что все это значит,Не знал никто. По комнатам своим380: Разъятые тогда, мы состоим,Как в триптихе или в трехактной драме,Где явленное раз живет веками.

Надеялась ли? — Да, в глуби глубин.

В те дни я кончил книгу{60}. Дженни Дин{61},Моя типистка, способом избитымЕе свести решила с братом Питом.Друг Джейн, их усадив в автомобиль,Повез в гавайский бар за двадцать миль.А Пит подсел в Нью-Вае, в половине390: Девятого. Дорога слепла в стыни.Уж бар нашли, внезапно Питер ДинСебя ударив в лоб, вскричал: кретин!Забыл о встрече с другом: друг в тюрьмуПосажен будет, если он ему...Et cetera[2]. Участия полна,Она кивала. Пит исчез. ОнаЕще немного у фанерных кружевПомедлила (неон рябил по лужам)И молвила: "Мне третьей быть неловко.400: Вернусь домой". Друзья на остановкуЕе свели. Но в довершенье бедОна зачем-то вышла в Лоханхед.

Ты справилась с запястьем: "Восемь тридцать.Включу". (Тут время начало двоиться.){62}Экран чуть дрогнул, раскрывая поры.Едва ее увидев, страшным взоромПронзил он насмерть горе-сваху Джейн.Рука злодея{63} из Флориды в МэнПускала стрелы эолийских смут.410: Сказала ты: "Вот-вот квартет зануд(Три критика, пиит) начнет решатьСудьбу стиха в канале номер пять".Там нимфа в пируэте{64} свой весеннийОбряд свершает, преклонив колениПред алтарем в лесу, на коем в рядПредметы туалетные стоят.Я к гранкам поднялся наверх и слышал,Как ветер вертит камушки на крыше."Зри, в пляс — слепец, поет увечна голь".420: Здесь пошлый тон эпохи злобной стольОтчетлив{65}... А потом твой зов веселый,Мой пересмешник, долетел из холла.Поспел я чаем удоволить жаждуИ почестей вкусить непрочных: дваждыЯ назван был, за Фростом, как всегда(Один, но скользкий шаг){66}."Вот в чем беда:Коль к ночи денег не получит он...Не против вы? Я б рейсом на Экстон..."

Там — фильм о дальних странах: тьма ночная430: Размыта мартом; фары, набегая,Сияют, как глаза двойной звезды{67},Чернильно-смуглый тон морской воды, —Мы в тридцать третьем жили здесь вдвоем,За девять лун до рождества ее.Седые волны{68} уж не вспомнят нас, —Ту долгую прогулку в первый раз,Те вспышки, парусов тех белых рой(Меж них два красных, а один с волнойТягался цветом), старца с добрым нравом,440: Кормившего несносную оравуГорластых чаек, с ними — сизаря,Бродившего вразвалку... Ты в дверяхЗастыла. "Телефон?" О нет, ни звука.И снова ты к программке тянешь руку.Еще огни в тумане. Смысла нетТереть стекло: лишь отражают светЗаборы да столбы на всем пути."А может, ей не стоило идти?Ведь все-таки заглазное свиданье...450: Попробуем премьеру "Покаянья"?"Все так же безмятежно, мы с тобойСмотрели дивный фильм. И лик пустой,Знакомый всем, качаясь, плыл на нас.Приотворенность уст и влажность глаз,На щечке — мушка, галлицизм невнятный,Все, точно в призме, расплывалось в пятнаЖеланий плотских."Я сойду". — "Постойте,Ведь это же Лоханхед!" — "Да-да, откройте".В стекле качнулись призраки древес,460: Автобус встал. Захлопнулся. Исчез.Гроза над джунглями. "Ой, нет, не надо!"В гостях Пат Пинк (треп против термояда).Одиннадцать. "Ну, дальше ерунда", —Сказала ты. И началась тогдаИгра в телерулетку. Меркли лица.Ты слову не давала воплотиться,Шутам рекламным затыкала рты.Какой-то хлюст прицелился{69}, но тыБыла ловчей. Веселый негр{70} трубу470: Воздел. Щелчок. Телетеней судьбуРубин в твоем кольце вершил, искрясь:"Ну, выключай!.." Порвалась жизни связь,Крупица света съежилась во мракеИ умерла.Разбуженный собакой,Папаша-Время{71} встал из шалашаПрибрежного, и кромкой камышаПобрел, кряхтя. Он был уже не нужен.Зевнула ты. Мы доедали ужин.Дул ветер, дул. Дрожали стекла мелко.480: "Не телефон?" — "Да нет". Я мыл тарелки,Младые корни, старую скалуЧасы крошили, тикая в углу.

Двенадцать бьет. Что юным поздний час!И вдруг, в стволах сосновых заблудясь,Веселый свет плеснул на пятна снега,И на ухабах наших встал с разбегаПатрульный "Форд"... Отснять бы дубль другой!..

Одни считали — срезать путь домойОна пыталась, где, бывает, в стужу490: От Экса{72} к Ваю конькобежцы кружат,Другие — что бедняжка заплуталась,А третьи — что сама она сквиталасьС ненужной жизнью{73}. Я все знал. И ты.

Шла оттепель, и падал с высотыСвирепый ветр. Трещал в тумане лед.Весна, озябнув, жалась у воротПод влажным светом звезд, в разбухшей глине.К трескучей, жадно стонущей трясинеИз камышей, волнуемых темно,500: Скользнула тень — и канула на дно.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ