Слабак - Джонатан Уэллс

Я подошёл к дороге и поднял руку вверх. Такси остановилось, и я сел в него. По моему приветствию – Ола! – он понял, что я американец.

– Я два года провёл в Бронксе, – начал рассказывать таксист. – Ужасное место. Не то что здесь. – И он через лобовое стекло показал на широкие улицы и разноцветные цветы.

– Куда едешь? – уточнил он после паузы. Его английский удивил меня: не ожидал, что придётся объясняться на родном языке. Из-за этого мой вопрос звучал мерзко.

Тем не менее я, набравшись смелости, спросил:

– Не знаете хорошее место, где можно провести время с девушкой?

– Хм. Сколько лет? – только и смог выдавить он в ответ.

Тут я засомневался: таксист уточнил мой возраст или возраст девушки, которую мне хотелось?

– Мой возраст? – уточнил я.

– Да, сколько тебе лет? Четырнадцать? Такое будет трудно найти, – усмехнулся он. – Но не волнуйся. Я знаю, пожалуй, куда нужно ехать.

Я уселся обратно на сиденье, не зная, принимаю ли худшее решение в своей жизни или просто продолжаю совершать старые ошибки, уже сделанные другими за меня.

Мы ехали по улицам, которые казались расширявшейся спиралью. На какую бы улицу ни свернули, над нами нависала жакаранда. Здания становились тем более пористыми, чем больше белья свисало с веретенообразных стоек тесных балконов. Такси подъехало к неприметному многоквартирному дому. Водитель прошёл со мной к кнопкам дверных звонков. Он нажал на одну из них и хриплым голосом назвал своё имя. Дверь с жужжанием открылась.

В подъезде не горел свет, но как только я вошёл, он зажёгся автоматически. Лифт в углу, с окном из проволочной сетки, затянул меня внутрь. Когда я вышел на седьмом этаже, то увидел тонкую полоску света в конце тёмного коридора. Скромно одетая женщина средних лет со сверкающим золотым крестом, застрявшим в декольте, поприветствовала меня и жестом пригласила присесть на неровный диван, покрытый полиэтиленом. В квартире почти не было мебели. Она написала на бумажке, сколько песет всё будет стоить, потому что знала, что я не говорю по-испански. Я достал купюры из кармана и положил их на стол. Она зачем-то справилась, хочу ли я газировки, и затем вышла из комнаты.

Через несколько минут из одной из боковых дверей вышла девушка в нежно-голубой атласной комбинации в комплекте с нарядным бюстгальтером. Я сразу отметил её длинные завитые каштановые волосы и прыщи на коже. Она положила руку мне на ногу и произнесла что-то по-испански (что я не смог понять).

– Vous parlez français?[53] – уточнил я. Но она покачала головой и вышла из комнаты.

Несколько минут я сидел один, а потом другая девушка вышла из другой двери. Она вполне могла бы быть сестрой первой моей гостьи. Положив руку мне на плечо, она начала перебирать волосы у меня на шее. Я снова спросил, говорит ли она по-французски. Она ответила, что нет, и тоже ушла. Стало непонятно: выйдут ли ещё девушки из других дверей и смогут ли заговорить на понятном мне языке. Я чувствовал огромную потребность говорить и быть понятым, довериться кому-то, рассказать, почему я тут оказался, и послушать, что она мне скажет в ответ, чтобы успокоить меня. Ведь всего несколько фраз, оброненных Натали, рикошетом долгое время отзывались у меня голове.

Затем вошла третья девушка, выглядевшая иначе, чем две предыдущие. Её тёмные волосы были выкрашены в светлый оттенок, который в позднем послеполуденном свете казался тёмно-рыжим. Я повторил свой вопрос: говорит ли она по-французски? Un peu[54], – прозвучало в ответ.

Вот – она! Самый простой диалог смог бы сейчас исцелить меня. Я стал предвкушать, как прижмусь головой к её шее, почувствую безопасность, как и с Натали. Когда девушка встала, мне вдруг стало интересно: была ли она старше меня. Могло оказаться, что даже моложе!

Мадам вернулась и спросила, какая девушка понравилась. Я поднял три пальца, и она кивнула. А затем жестом велела следовать за ней и провела в другую комнату, где не было ничего, кроме больничной кушетки, покрытой листом белой бумаги. Она оставила меня там и вышла из комнаты. Через минуту вошла девушка, знавшая несколько слов по-французски. Она встала рядом со мной, прислонившись спиной к столу и уставилась на свои босые ноги.

– Где вы учили французский? – спросил я по-французски, надеясь начать разговор.

– École[55], – ответила она. Казалось, она так же боялась посмотреть на меня, как и я на неё.

Когда она парализованно стояла рядом со мной, я вдруг понял, что боюсь к ней прикоснуться. Что ещё хуже – какой бы разговор я ни надеялся завести, ему не суждено было состояться. Я чувствовал себя обманутым, почти негодовал. Разве она не знает, что должна взять меня под своё заботливое крыло? Неужели никогда не делала такого раньше? Мне что, надо прикоснуться к ней первым? Такая мысль тревожила. Я пытался поймать взгляд девушки, но она упорно не хотела отрывать взгляд от пола.

Наконец я робко провёл пальцами по её плечу. Поскольку реакции не последовало, то решился поцеловать её в щёку, вспомнив, как Ингрид легонько поцеловала меня.

Не обращая на меня внимания, она сняла бретельки с плеч, и её комбинация упала на пол. Она не торопясь забралась на стол и легла на спину, раздвинув ноги. Но по-прежнему игнорировала меня. Я с испугом забрался на неё. Мы были словно два ребёнка: один лежал на другом, но каждый хотел спрятаться.

Когда она почувствовала, что у меня наступила эрекция, она спокойно ввела меня в себя и положила свои невесомые руки мне на спину. Судя по тому, как она склонила голову набок, я понял, что она смотрит в окно – видимо, надеясь, что цветы на ветвях деревьев каким-то чудесным образом унесут её куда-то ещё. Я моментально кончил – и тут же мне стало очень стыдно за себя. Как только смог пошевелить ногами, я сразу же спустился со стола. Девушка ничего не говорила и старалась даже не смотреть на меня.

Я быстро оделся, желая забыть всё в этой комнате: стол, шершавый лист бумаги, молчаливую девочку с голыми ногами и её страх передо мной…

Одежда теперь казалась мне грязной и колючей. На улице я не сдержался и засунул пальцы в горло, чтобы изгнать из себя отвращение за собственный поступок. Стало вдруг стыдно за влечение к ней. А ещё за одиночество, за чужой город и за то, что папа навскидку ляпнул о таксистах, а я посчитал