Слабак - Джонатан Уэллс

на грудь, и рентгеновский аппарат зажужжал и залязгал над моей ногой. Закрыв глаза, я представил, что аппарат может не только просветить кости сквозь кожу, но и увидеть мою сущность. Сможет определить: то, что я оставил номер Натали в кармане, а не выбросил, стало актом моей личной агрессии, а не просто досадной ошибкой. И теперь машина могла сурово наказать меня своими лучами, показав мои проступки всему миру, особенно отцу.

– Твоя невиновность – обман! – казалось, говорила она.

– Ты знал, к чему может привести такое разгильдяйство, – утверждала она. – Ты нарушил негласный кодекс секретности между мужчинами, не важно, знал ли ты о его существовании. Должен знать!

Я чувствовал себя виновным по всем статьям.

Через несколько минут доктор Рот вернулся с плёнкой и указал на место перелома.

– Обычно после таких происшествий кости, срастаясь, становятся даже крепче, чем были раньше. А это значит, – продолжал он, сделав паузу, – что если ты снова сломаешь ногу, то перелом будет уже в другом месте.

И он рассмеялся своей шутке (хотя, уверен, он уже много раз её произносил, но каждый раз не мог не восхититься тому, как заживают переломы). Но мне показалось, что ничего смешного в сказанной им глупости нет.

Пока я лежал на столе, он подошёл к металлическому шкафу, где хранил инструменты, и вернулся с циркулярной пилой. Он провёл лезвием: сначала по внешней стороне моей ноги, а затем по внутренней, до лодыжки. Я не почувствовал ровным счётом ничего, разве что коже стало немного горячо. Затем доктор Рот вернулся с распоркой – грубым инструментом, похожим на открывашку для консервных банок. Когда он раздвинул части гипса достаточно широко, то просунул пальцы внутрь и осторожно поднял мою высохшую ногу из белой оболочки. Целенаправленно и очень медленно он согнул моё колено и повращал стопу по кругу. Но даже эти небольшие движения показались мне неестественными. Нога потеряла всю свою маневренность.

Медсестра подала нам сломанные части гипса в бумажном пакете, когда мы уходили. Провожая меня обратно в папин офис, мама спросила:

– Неужели ты правда хочешь оставить это себе?

– Нет. Пожалуй, нет, – отозвался я.

– Так давай выбросим его. Мы не можем всё хранить, – заявила она и бросила остатки гипса в первый попавшийся мусорный бак, мимо которого мы проходили. Мама имела склонность к накопительству, поэтому я посчитал, что таким образом выплеснулся гнев, оставшийся со вчерашнего вечера. Я почувствовал даже какой-то прилив тёплых воспоминаний, связанных с гипсом, но потом, пока мы ехали в лифте на сорок пятый этаж, выкинул подобные мысли из головы.

Мама оставила меня – с тростью и парой туфель – в вестибюле, возле папиного кабинета. И на прощание быстро поцеловала меня, не задерживаясь. Я осторожно прошёл по пустому коридору в кабинет дяди и остановился, глядя на сгущающиеся над городом сумерки. Небо затянуло последними разноцветными лучами солнца. Ожидая, пока папа закончит свой телефонный разговор, я высунул свою новую ногу из ботинка и нервно поводил ею по кругу, как это делал доктор Рот. Теперь я чувствовал себя таким же уязвимым, как и моя недавно починённая конечность.

Когда папа закончил телефонный разговор, дверь приоткрылась. Он стоял в дверном проёме и смотрел то на мою ногу, то на меня.

– Пойдём поедим, – бросил он сухо.

Пришлось немного подождать, пока он соберёт свои папки и отчёты, а потом запихнёт их в холщовый портфель. А затем я поплёлся за ним по коридору: нога болела, и я почувствовал себя наказанным ещё до того, как отец начал на меня наседать.

“Chez Laurent” считался оплотом классической французской кухни. Роберт, метрдотель, поднял глаза от книги заказов над своими идеально сидящими очками, когда мы вошли.

– Кто этот мальчик, Арнольд? – спросил он, обращаясь ко мне.

– Джонатан, – представил меня папа.

– А, болтун по-французски. Отец рассказывал о тебе! – сообщил он мне.

– Oui[50], – ответил я. Папа бросил на меня уничижительный взгляд, который, как я знал, означал, что я должен говорить по-французски больше.

– Расскажи мне, где ты учишься, – произнёс Роберт по-французски. – Твой папа говорил, но я не помню.

– Я учусь в “École Nouvelle” в Лозанне, – ответил я, активно демонстрируя знание языка, стараясь выглядеть особенно разговорчивым (чтобы, учитывая опасность ситуации, задобрить папу). Я рассчитал, что экспансивность поможет сократить количество психологических ударов, которые я, скорее всего, получу.

– Ах, Лозанна, – насмешливо произнёс Роберт по-французски. – У них там забавный акцент, не так ли? Они говорят, как их коровы, если бы их коровы могли говорить.

– Да, это правда, – ответил я по-французски. – Мы с друзьями всё время подражаем их акценту. А если делаем это достаточно долго, то даже начинает нравиться!

– Ils parlent comme ça[51], – продолжил мысль метрдотель, имитируя мелодичный говор их речи. Мне не терпелось закончить разговор, потому что смех Роберта звучал снисходительно, как если бы он был переселившимся парижанином. Проводив нас к столику в секции с интерьером из красной кожи, он добавил с пышностью:

– Вложения того стоили, Арнольд. Твой сын очень хорошо говорит по-французски.

Как только мы сели за стол и нам вручили огромные меню, папа повернулся ко мне и прорычал сквозь зубы, чтобы никто не услышал: «Мелкий поц». А затем постарался напомнить, сколько слов, означающих «идиот», существует в идише.

– Как ты мог так со мной поступить? – выдавил он.

Отец бросил на меня такой взгляд, как будто ему стало сейчас просто физически больно.

– Вспомни единственное, что я тебе говорил: нельзя допустить, чтобы твоя мать узнала об этом! Это значит, что нельзя оставлять в кармане брюк бумажку с именем девушки и Parisian[52] номером телефона. Как ты мог так тупо поступить?

Он шипел сквозь стиснутые зубы, изучая моё лицо, как будто бы я мог дать обоснованный ответ. Я раньше никогда не видел его в такой ярости. На миг показалось, что он сейчас даже может ударить меня.

– Я просто забыл, что в кармане остался телефон. Мне очень жаль. Поверь, правда не хотел, чтобы мама его нашла, – принялся я объяснять и извиняться.

При этом я верил в то, что говорю – так сильно, как никогда раньше не верил ни одному своему слову! Хотя в глубине души и знал, что мама всегда рылась и опустошала мои карманы. Не важно, свёл ли он меня с Ингрид и Натали для моего же блага или для того, чтобы завоевать сыновью привязанность, или для чего-то еще более необычного – я никогда не хотел подставить его.

– Бумажка – это ещё что. Может