Несколько случаев из оккультной практики доктора Джона Сайленса - Элджернон Блэквуд

Перевод А. Ибрагимова

СЛУЧАЙ V

Лагерь зверя

I

К северу от Стокгольма в море разбросаны сотни островов самых разнообразных форм и размеров, и летом, петляя между ними, как по лабиринту, пароходик доставляет путешественника в конечный пункт Воксгольм, а потом отправляется в обратный путь, бросив своего вконец растерянного и совершенно дезориентированого пассажира на произвол судьбы. Однако по-настоящему дикие места начинаются лишь за Воксгольмом — сотня миль зачарованных островов; в самом центре этого милого беспорядка мы и разбили на лето лагерь. Вокруг, сколько хватал глаз, простирались дикие острова — с круглой вершины скаты с единственной сосной в центре открывался вид на густо поросшие лесом горы с краями, изрезанными крутыми утесами; часто горы почти смыкались, так что полоска моря между островами казалась не шире деревенской улицы, иногда же, наоборот, их разделяли мили водного пространства, которые можно было принять за открытый океан.

На больших островах могли бы разместиться и фермы, и рыболовецкие станции, но большинство из них было необитаемо. Их устилали мох и вереск, берега же были обрывисты; скалистые ущелья чередовались с крошечными песчаными бухтами, удивительные сосны спускались к самой воде, маня неизведанными тенистыми глубинами.

Те острова, на которых мы, заплатив символическую сумму одному стокгольмскому дельцу, имели право разбить лагерь, располагались живописной группой далеко за пределами маршрута пароходика, один из них был просто рифом с волшебной березовой рощицей, два других — опоясанными скалами чудовищами, поднявшими из моря свои курчавые головы. Четвертый, который мы и избрали для стоянки за его маленькую закрытую лагуну, удобную для причала, купанья и рыбной ловли, я опишу особо по ходу повествования; что же касается арендной платы, то мы могли бы, заплатив еще немного, установить палатки на любом из сотни других островков, лепившихся вокруг, подобно пчелиному рою.

Стоял великолепный июльский вечер, воздух был прозрачен, как кристалл, а море ярко-синее. Мы сошли с пароходика на границе цивилизации и, загрузив провизию, карты и компасы, поплыли под парусами в сторону маленьких точек на горизонте, которые на ближайшие два месяца должны были стать нашим домом. К лодке мы прицепили маленькую лодочку и мое канадское каноэ, тщательно уложив в них палатки, и, когда вершина скалы скрыла от нас пароходик и воксгольмскую гостиницу, мы наконец почувствовали, что лихорадочная городская суета, улицы, заполненные возбужденной толпой, нагромождения зданий, кошмар замкнутых пространств — все это осталось далеко позади. Вокруг нас простирался бесконечный первозданный голубой простор, а карты, к которым мы то и дело обращались, как правило, лишь сбивали с пути, поэтому плавание наше было упоительно медленным. Так, на поиски нашего подковообразного островка ушло целых два дня, а остановки на ночь были такими чудесными, что всякий раз мы снимались нехотя и с сожалением — каждый новый островок выглядел привлекательней прежнего, и все казалось зачарованным, повсюду господствовали сказочный покой и свобода от мирских забот.

Мне довелось открыть столько прекрасных уголков и в стольких из них жить, что в памяти остался лишь их собирательный образ — настоящая карта рая, но эти острова выделяются даже на ней: там произошли странные события, в которых участвовал Джон Сайленс, а все связанное с ним всегда навечно запечатлевалось в моей памяти.

Впрочем, доктор Сайленс присоединился к нам позднее. Одному его частному пациенту из Венгрии срочно потребовалась его помощь, и мы уговорились встретиться в Берлине лишь 15 августа — много позже описываемых событий — и вместе вернуться в Лондон, где зимой нам предстояло немало поработать. Всех участников нашей поездки доктор знал более или менее хорошо, и на третий день нашего плавания, когда мы вошли в лагуну и увидели окаемку деревьев в золоте и багрянце заката, в моей памяти почему-то отчетливо всплыли его последние слова при нашем прощании в Лондоне, которые уже тогда прозвучали для меня как странное пророчество. «Приятного отдыха, набирайтесь сил, — сказал он, когда его поезд уже тронулся от платформы вокзала Виктория, — и до встречи в Берлине пятнадцатого, если вы не вызовете меня раньше».

Теперь эта фраза вдруг вспомнились мне так ясно, как будто я все еще слышал его голос: «если вы не вызовете меня раньше»; более того, эти слова возвратились ко мне, наполненные смыслом, который я не мог разгадать, но смутно чувствовал его пророческий отзвук.

Тем июльским вечером, едва мы вошли в лагуну, ветер нам изменил, и это было естественно в окружении деревьев; пришлось взяться за весла, но от первого взгляда на прелесть этого острова у нас захватило дыхание. Словно боясь нарушить девственную тишину, мы чуть слышно переговаривались о том, где лучше причалить, о глубине, о том, как надежнее закрепить якорь, в каком месте поставить палатки, где лучше разложить костер — короче, о всех тех важных вещах, которые всегда обсуждаются, когда необходимо на продолжительное время обосноваться среди дикой природы.

За заботами этого закатного часа, когда до темноты надо было успеть все распаковать, души моих спутников вдруг раскрылись для меня с неожиданной стороны, как будто я только что с ними познакомился.

В сущности, думаю, наша компания не представляла собой ничего особенного. Дома, в обычной жизни, все мы, безусловно, казались обыкновенными людьми, но сейчас, при вступлении в мир дикой природы, я внезапно увидел своих спутников с большей отчетливостью, ощутил их характеры вне городской толпы. Полное изменение обстановки часто позволяет увидеть в новом свете хорошо знакомых людей, открыть неведомые ранее грани их индивидуальностей. Казалось, я воспринимаю своих спутников как почти неизвестных людей, которых я до сих пор по-настоящему не знал, которые сбросят здесь привычные городские маски и станут такими, какие они есть на самом деле. И каждый словно говорил: «Теперь вы узнаете мою истинную сущность, в этой первозданной глуши я не нуждаюсь в масках — пусть они остаются там, где обитают люди. Поэтому ждите неожиданностей!»

Преподобный Тимоти Мэлони помогал мне ставить палатки, при его большом опыте работа спорилась, и, когда он без пальто, без галстука, с расстегнутым воротом фланелевой рубашки закреплял крючки и натягивал веревки, невозможно было усомниться в том, что он создан скорее для жизни открывателя новых земель, чем служителя церкви. Мускулистый, голубоглазый, дружелюбный, он, несмотря на свои пятьдесят, не только не отлынивал от обязанностей, но всегда готов был сделать больше. А как он орудовал топором, срубая молодые деревца для палаточных шестов! Глазомер его всегда был отменно точен.

В молодости его заставили принять в наследство прибыльный приход, а Мэлони заставил свой ум смириться и достойно служил в маленькой деревенской церкви, не расходуя и малой толики энергии; он напоминал развозчика угля, в тележке которого оказался хрупкий фарфор. Лишь несколько лет назад Мэлони оставил приход и занялся натаскиванием молодых людей к экзаменам. Это занятие подходило ему больше. Кроме того, теперь он мог потакать своей страсти и сбегать из города на природу, почти каждый год проводя летние месяцы в палатке; нередко он брал с собой своих юных подопечных, сочетая занятия с лагерной жизнью.

Его жена обычно ездила с ним и, конечно же, тоже получала удовольствие от этих путешествий, поскольку и ей, пусть в меньшей степени, нравилось отдыхать в диких местах. Разница состояла в том, что для него это была настоящая жизнь, а для нее — всего лишь игра, краткие эпизоды бегства от цивилизации. Тем не менее миссис Мэлони была прекрасным товарищем, а глядя на то, с каким старанием, вкладывая всю свою душу, она готовит на костре обед, мы понимали, что даже мелочи доставляют ей радость.

Миссис Мэлони дома, сидящая на солнышке со своим вязанием и верящая в то, что мир создан в шесть дней, и миссис Мэлони, стоящая с голыми руками под соснами в дыму костра, были совершенно разными людьми; Питер Сангри, ученик ее мужа, приехавший из Канады, кожа которого была бледна, а движения одновременно свободны и неуклюжи, в сравнении с ней очень проигрывал, когда чистил картошку или резал ветчину. Для его тонких белых пальцев держать ручку было куда более естественно, чем нож. Она помыкала им, как рабом, а он подчинялся, и с большим удовольствием, поскольку, несмотря на свой облик городского белоручки, как и все, наслаждался лагерной жизнью.

Но никто из компании не казался столь органичной частью природы, никто так не вписывался в окружающее лесное великолепие, подобно деревьям, мху, сползающим в воду серым камням, как Джоан Мэлони, их дочь, которая выглядела порождением этих диких мест, цыганкой, обретшей свою родную стихию.