Штрафники - Григорий Свирский

Полы окрашены суриком. Конягин долго вытирал ноги о половик, и мы, естественно, так же. Наконец оказались в комнате, где были собраны все реликвии, которыми гордится Оптина Пустынь. Личные вещи Достоевского. Зонтик, стул, темного дерева секретер, покрытый зеленым сукном. И, помнится, чернильница. Стоя за этим секретером, Федор Михайлович создавал "Братьев Карамазовых"...

На какое-то мгновение у меня появилось почти зрительное ощущение, галлюцинация, что сейчас войдет сюда сгорбленный, с палкой, старец Зосима с послушником, и великий прозорливец скажет мне прочувствованно:

- Все правду ищете? С пятым-то пунктом...

В углу комнаты, на полу лежала чугунная плита, на которой было начертано, что здесь жил Николай Васильевич Гоголь, и указаны даты, когда жил-поживал.

Гоголь явно жил не здесь, в комнате Достоевского; но почему всех классиков, национальную гордость, смели в одну кучу, как сор? Не спросил, постеснялся.

Скита, вроде, не достиг смерч, который разметал-размолотил Оптину. Одно здание казалось даже подновленным. Что здесь?

Добротное, церковной архитектуры, с причудливыми кокошниками над узкими окнами второго этажа, частично замурованными. От срезанного, по всей видимости, купола осталась окружавшая его теснота разностильных деталей с резьбой по камню. Арки. Выемы. Каменная плетенка по фасаду. Добротное московское барокко семнадцатого века. Почти "купецкое". Всего в избытке. В окнах промелькнуло несколько лиц.

Оказалось - это здание Оптинской библиотеки.

- Бывшей, извините. Раскрадены книги, и давненько... Сколько сохранилось? Военный секрет, извините; хранится под замком в крамолохранилище. Как вам известно, сие тайное место называется "Отделом редких книг" Ленинской библиотеки, рядовому читателю доступа туда нет, извините. Мне пришлось стать лектором общества "Знание", точнее, "Смерть знанию!", чтоб заглянуть в тайное тайных. Сижу часами, сутками, переписываю, делюсь с людьми, не скрываю...

Остановился вдруг, отер ладонью синеватые губы, точно вспомнив - не с близкими говорит...

- Толстой? Как же Оптина... без Толстого?! Был здесь Лев Николаевич шесть раз, а возможно, больше. Занятные сведения оставил нам его слуга, который вел дневник. Есть у меня этот дневник. Переписал. - Усмехнулся чему-то. - В лаптях отправлялся Лев Николаевич в Оптину и с опаской... За бродяжничество ссылали в Сибирь, да еще вначале секли. По дороге полицейский чин сунулся: "Кто таков?!.. Знаю таких стариков-ханжей. Ну-ка, покажи документ!" А что, - добавил Конягин, усмехнувшись, - не было бы у Льва Николаевича документа?.. В холодную, а то и по шее б дали... Ужинал граф вместе с нищими, это он выдержал. Но вот идти в ночлежную избу, где вонища, блохи!.. Слуга дал монаху рубль, и тот водворил их в номер третьего класса, где укладывался сапожник. Сапожник захрапел так, что граф вскочил с испуга и сказал слуге:

- Разбуди этого человека и попроси его не храпеть.

Разбуженный сапожник возразил:

- Что же, прикажешь мне из-за твоего старика всю ночь не спать...

Сапожничьего храпа Лев Николаевич не вынес, но тут прибежали монахи, как-то прослышавшие, что в Оптиной находится граф Толстой. Перевели в гостиницу, где все обито бархатом. "Граф долго отказывался идти туда, сообщает слуга, - но под конец все-таки решился..."

Мы слушали Конягина с улыбкой, он вскинул руку протестующе:

- Ничего тут веселого нет. Вот вы, историки, пишете, что в конце жизни Лев Толстой ушел из семьи... в Шадринский монастырь, где настоятельницей была его сестра Мария Николаевна Толстая. Извините, разве такое возможно?! Решил, что ли, умереть в женском монастыре? Сюда он шел помирать, в Оптину Пустынь, на место своего отдохновения, и письмо от него пришло заранее, мол, иду. И от Гоголя прибыло одно из самых последних его писем в Оптину, и тоже похоронено в крамолохранилище. В Оптину, в Оптину стремилось все, чем мы гордимся... Народные песни, которые собирал Петр Киреевский, сюда потоком шли. От Пушкина, из Псковской губернии, от Гоголя, из разных мест России, от Кольцова из Воронежа, от Даля из Приуралья. И все - в Оптину... Здесь, зде-эсь был центр духовной жизни России; самое кипение мысли; философ Владимир Соловьев тут дневал и ночевал; в краеведческом музее хранятся подлинники гоголевских, тютчевских, тургеневских писем; в этих местах Тургенев охотился, отсюда вышли его "Записки охотника"; не было человека на Руси, который так или иначе не был бы связан с Оптиной Пустынью, во всяком случае, не знал о ней...

А новая власть, как видите, Оптину Пустынь - отменила. Ликвидировала как класс...

Краеведческий музей десять лет воевал, чтобы в столетний юбилей со дня смерти братьев Киреевских разрешили поставить на их могилы плиты-памятники. Какой торг шел с партийными властями, вспоминать стыдно! Ничего водрузить не разрешили; намогильные плиты вровень с землей положить, и все... Петра Киреевского они все ж признают: ученый, собиратель фольклора, "Собрание народных песен" Петра Киреевского уже не похоронишь, вылетела птичка! А вот брат Иван Киреевский, родоначальник славянофильства, и на дух им не нужен; тем более, извините, религиозный философ. Но как-то неловко одному брату плиту, второго - на помойку. Уложили две плиты, заодно.

Когда открывали плиты, что тут было! Праздник из праздников. Прикатили со всех концов России: историки, литературоведы, просто русский люд, который вот ветки на могилы кладет... Прибыл на черной машине секретарь райкома. Опять торговля - что играть, когда чехлы с плит снимут. Интернационал - святотатство, Гимн Советского Союза - братья Киреевские в гробу перевернутся. Господи, что играть?! Запаниковал секретарь, едва праздник не отменил; столичные музыковеды спасли: по их совету оркестр сыграл глинковское "Славься"... Тут, вроде, все законно...

И сразу умчал секретарь на своей черной машине. А то ведь директор краеведческого музея снова начнет про чугунные плиты нудить, при "всем научном люде"... Какие плиты?.. Видели же! "Здесь жил Н.В. Гоголь". На другой: "Здесь жил Ф. Достоевский". Не разрешают вешать. Так и лежат на полу.

- Не может быть! - воскликнул я.

А человек в офицерской фуражке без звезды только вздохнул горестно, видать, все это знал не хуже Конягина. В руках у него был истертый офицерский планшет, позднее он передал Коняге то, что привез для него. Какие-то старые рукописи. Истлевшие желтые листочки... Вечером парень на мотоцикле приезжал, вручил Коняге оттиск - "Житие преподобного Симеона Нового Богослова"...

Тогда же, не сразу глазам своим поверил, увидел в доме Конягина зеленую папку, которую привезли ему московские историки. Похоже, Конягин собрал целую армию таких энтузиастов. Спасают все, что уцелело...

Но это я постиг вечером. А днем, во дворе Пустыни, мое лицо по-прежнему выражало недоумение: нельзя водрузить памятные чугунные доски Гоголю и Достоевскому? Какая чушь!..

Конягин объяснил мне терпеливо, нервно похрустывая пальцами:

- Музейные работники, Григорий, вправе заказать таблички. А вот повесить на стену - ни-ни. Это - прерогатива Калужского обкома партии...

Я подумал вдруг, что калужская психушка, кажется, добралась уже до Гоголя с Достоевским. Неужели это может длиться бесконечно?

Конягин взмахнул рукой, сжатой в кулак.

- Оптину пытаются даже из памяти вытравить. Жители Козельска и те ничего толком не знают о ней. Видят за рекой монастырские развалины, в которых копаются какие-то специалисты... А сами гордятся чем, видели? Дурацким птичником из гипса, фламинго своими, как ранее бюстами Сталина. Из того же гипса, между прочим. Гордятся любыми времянками. А за рекой вечная культура России.

В Козельске стоит стрелковая дивизия. Может, корпус. От солдат Оптину прячут, как заразу. Никогда не приводят! Никогда! - воскликнул он с гневом и болью.

Перед нами был человек истово религиозный. Страдающий за мерзость запустения Оптиной Пустыни - духовного центра Руси, ее святая святых...

- Что вы сказали, извините? - Конягин яростно сверкнул желтоватыми белками глаз... - А, вы все свое. Про реставрацию... А что реставрировать, товарищи специалисты? Камни?!

Душу-то народную убили. Веру втоптали в грязь. Духовно Россия сейчас, как мой давний пикировщик, у которого на взлете обрезало моторы. - Он круто повернулся и пошел мимо облупленных, с сырыми подтеками монастырских зданий к реке Жиздре.

Я простился со спутниками и бросился вдогонку.

Как-то вдруг совсем иначе повернулось ко мне все, что я видел на Севере.

Помню, подходит к Кижам, на Онежском озере, теплоход с туристами. Гремят рупора: "Из-за острова на стрежень..." У каждого туриста своя музыка, свой магнитофон или приемник. Спускается человек по сходням, оглушенный. А на оставленном теплоходе, чтоб туристам не было скучно, запускают на полную громкость: "...Приходите свататься, я не стану прятаться..."

На Соловках в Святом озере стирают трусы, носки... Сбиваются компании, кто с кем выпьет, где костер зажечь, разложить закусь. Перекликаются дикими голосами. Кружевной Преображенский собор, вырезанный топором, - сказка XVI века - осматривается на бегу, между делом. Старина - стариной, главное успеть бы выпить и закусить.