Макиавелли - Жан-Ив Борьо

Что касается истории «международных отношений» Италии с другими государствами до 1494 г., суждение Макиавелли по этому вопросу вызывает некоторую оторопь, поскольку он сводит ее к инициативам «праздных властителей и вооруженных трусов». По его мнению, эта история нужна лишь для того, чтобы лучше разобраться во внутренних делах самой Флоренции, о чем он прямо заявляет в предисловии: «Не имея намерения вторгаться в чужую область, я буду обстоятельно описывать лишь внутренние дела нашего города». Отсюда рваный, лишенный последовательности ритм изложения, в результате чего складывается впечатление, что внешняя политика представляет собой хаотическую череду ничем не связанных между собой событий, проистекающих от алчности правителей тех или иных городов или империй. Напротив, внутренняя жизнь города-государства отличается строгой логичностью, поскольку развивается по своим законам, определяемым распрями. История города – это прежде всего история «гражданских раздоров и внутренних несогласий». По мнению Макиавелли, это благотворное начало, препятствующее застою; он убежден, что бывают «добрые» и, к несчастью Флоренции, «злые» раздоры, приводящие к расколу: «Во Флоренции раздоры возникали сперва среди нобилей, затем между нобилями и пополанами и, наконец, между пополанами и плебсом. И вдобавок очень часто случалось, что даже среди победивших происходил раскол. Раздоры же эти приводили к таким убийствам, изгнаниям, гибели целых семейств, каких не знавал ни один известный в истории город».

Мечтать о единстве при республиканском строе означает поддаваться иллюзиям: «Хочу я по обыкновению своему высказать несколько соображений насчет того, насколько ошибаются люди, полагающие, что в республике можно достичь единения», – уверяет нас Макиавелли в 1-й главе книги седьмой. «Верно, разумеется, что имеются разногласия, вредящие республике, а имеются и благоприятствующие ее существованию. Вредоносны для нее те, что приводят к возникновению враждующих между собой партий и групп; благоприятны – те, которые без этого обходятся. Поэтому, если основатель республики не может воспрепятствовать появлению в ней раздоров, он обязан во всяком случае не допустить образования партий». Партии и группы образуются различными способами, в зависимости от того, к чему направлены их политические амбиции: можно добиться признания добрыми делами или мудрыми советами, а можно – и здесь мы без труда узнаем программу действий клана Медичи – пользоваться личными отношениями и связями. «Выгоды, которых добиваются отдельные лица для себя и которые воспринимаются как их заслуги, достигаются ими путем поддержки того или другого гражданина, защиты его перед должностными лицами, помощи ему деньгами, предоставления ему незаслуженных почестей или же путем завоевания расположения черни щедрыми даяниями и устройством всевозможных игр». Соперничество между партиями неизбежно, но в нем нет ничего страшного, если партии руководствуются общим благом, а не частной выгодой: «И хотя невозможно помешать разногласиям между гражданами из разных партий, эти разногласия, если они не поддержаны их сторонниками, преследующими свои личные цели, не вредят государству, более того – они ему полезны, ибо для того, чтобы одолеть соперника, надо деяниями своими возвеличить республику, а кроме того, соперники из разных партий еще и следят друг за другом, чтобы ни один не мог нарушить гражданских установлений». Трагедия заключалась в том, что во Флоренции не было честного соперничества: «Во Флоренции несогласия неизменно сопровождались появлением всяческих партий, поэтому они всегда бывали пагубны». Отсюда – постоянное балансирование между тиранией и своеволием: «Государства, особенно плохо устроенные, управляющиеся как республики, часто меняют правительства и порядок правления, что ввергает их не в рабское состояние из свободного, как это обычно полагают, а из рабского в беспорядочное своеволие» (кн. IV, гл. I). У подобных правительств «нет и не может быть никакой прочности», зато всегда много врагов. «Одно не нравится людям благонамеренным, другое не угодно людям просвещенным; одному слишком легко творить зло, другому весьма затруднительно совершать что-либо хорошее: в первом слишком много власти дается гордыне, во втором – неспособности. Так что и то и другое могут упрочиться лишь благодаря мудрости или удачливости какого-либо одного человека, которому всегда грозит опасность быть унесенным смертью или же оказаться обессиленным из-за волнений и усталости».

Доблесть (virtù) – вот качество, которого так не хватало правителям, в том числе Медичи, и даже лучшим из них – Козимо и Лоренцо. Действительно, взгляд Макиавелли на недавнюю историю Флоренции отличается нескрываемым пессимизмом; в его критике продажности сильных мира сего нам отчетливо слышны интонации Савонаролы. Соблюдая в своей роли полуофициального историографа все каноны жанра хроники, Макиавелли не особенно стремится сообщить читателю нечто принципиально новое об описываемых исторических событиях. Он преследует совсем иную цель: выходя за рамки концепции, которой читатель вправе ожидать от писателя-«гуманиста», он полностью – и, возможно, это и есть самое главное – отказывается от принципа «восхваления» и описывает историю своего города без прикрас, показывая, как его общество разрывается между двумя равно отрицательными полюсами – тиранией и своеволием – в ожидании правителя, способного не преодолеть гражданский раскол, что невозможно, но направить его в нужном направлении путем создания новых свобод. Только тогда история Флоренции обретет связность, а город – славу.

Последние миссии

Пока Макиавелли работал над «Историей», дипломатическая жизнь шла во Флоренции своим ходом, и в мае 1521 г. властям снова понадобились его таланты переговорщика. Повод был малозначительным: секретарь Совета восьми, сменившего Совет десяти, бывший советник Лоренцо Великолепного Никколо Микелоцци поручил ему съездить в Карпи – небольшой городок в Эмилии-Романье, расположенный в 20 километрах от Модены. Именно там собирался генеральный капитул ордена францисканцев (миноритов), и Макиавелли, снабженный соответствующими папскими бреве, должен был обсудить с ними вопрос отделения флорентийских монастырей и назначения проповедника во Флоренцию. По пути туда и обратно Макиавелли останавливался в Модене у папского наместника аристократа Франческо Гвиччардини, с которым в последние годы своей жизни сдружился. По всей видимости, их знакомство состоялось еще раньше: в те времена, когда Макиавелли в должности секретаря Совета десяти занимался внешней политикой Флоренции, Гвиччардини был посланником в Испании. После падения республики ему удалось гораздо успешнее устроить свою судьбу и получить в Риме высокую должность. Несмотря на принадлежность к разным кругам общества, Гвиччардини и Макиавелли были связаны взаимной симпатией и общими интересами: оба разделяли взгляд на важнейшую роль государства, оба увлекались историей и были убеждены, что правильное понимание событий прошлого помогает не совершать политических ошибок в настоящем. Вот что писал об этом Гвиччардини:

Все, что случилось в прошлом, частично присутствует в настоящем и будет присутствовать в будущем, пусть с другой окраской и в ином обличье, в силу чего тот, кому недостает проницательности, не признает его и примет за нечто новое; но тот, у кого зоркий глаз, кто умеет отличать одно от другого и существенное от несущественного, распознает его немедленно и, просчитав и измерив былое, просчитает и измерит значительную долю будущего.

Мы знаем Гвиччардини в основном как автора книги «История Италии», работать над которой он начал в 1535 г. Его переписка с Макиавелли свидетельствует, что их связывали действительно теплые отношения, лишенные ложной фамильярности, следы которой так явно прослеживаются в письмах друг к другу Макиавелли и Веттори. Вместе с тем нельзя не заметить, что аристократ Гвиччардини с некоторой досадой воспринимал политические «фантазии» своего друга, часто критикуя его «новшества» за «экстравагантность». Гвиччардини больше всего заботило, как бы вернуть флорентийской аристократии бразды правления, о чем он прямо заявляет в речи, написанной в 1512 г. в Логроно, когда он служил посланником в Испании. Некоторые комментаторы усматривают в его «Истории Италии» ответ – посмертный – на «Историю Флоренции» Макиавелли, так же как в его работе «Размышления по поводу рассуждений Макиавелли о первой декаде Тита Ливия», опубликованной через два года после кончины Макиавелли.

Но пока это время еще не пришло, два друга с удовольствием шутили над тем, какую смехотворную миссию поручили Макиавелли, тем более что цех шерстяников (Арте делла лана) намеренно усложнил ему выполнение задачи, потребовав договориться с францисканцами, чтобы они прислали во Флоренцию некоего фра Джованни Гвальберто Ровайо и тот выступил бы в соборе Дуомо с великопостной проповедью. Гвиччардини особенно позабавило это последнее поручение, поскольку он прекрасно знал об антиклерикальных взглядах Макиавелли: «Думаю, вы исполните все, чего от вас ждут, не подвергая оскорблению свою честь, ибо, если вы в вашем возрасте внезапно начнете демонстрировать набожность, хотя вся ваша жизнь свидетельствует об обратном, это будет свидетельствовать не об обращении, а о слабоумии». Дело о разделе монастырей затягивалось, внутри ордена были назначены выборы, и Макиавелли пришлось набраться терпения: «Я пребываю здесь в праздности, потому что не могу выполнить поручение, пока не выбраны генерал и дефиниторы, и обдумываю тем временем, как бы заронить среди них семена смуты, чтобы они начали пинать друг друга своими деревянными туфлями, здесь или еще где». Что касается царящей в городке атмосферы, то, по общему мнению, она была пропитана лицемерием; Гвиччардини беспокоится, как бы она не повлияла на Макиавелли и не превратила его в лжеца. Макиавелли отвечает другу в явно провокационном тоне и делает заявление, впоследствии в немалой степени послужившее основой для его «черного мифа»: «С некоторых пор я никогда не говорю того, что думаю, и никогда не думаю того, что говорю, если же мне случается сказать правду, я скрываю ее под таким ворохом лжи, что ее и не сыщешь». Ожидание затягивается, и Макиавелли проводит время то с монахами, то в траттории, где и живет. От скуки бывший секретарь Совета десяти и бывший посланник в Испании разыгрывают – вполне в духе Банделло – простодушного хозяина траттории. Чтобы приподнять Макиавелли в глазах окружающих, Гвиччардини каждый день присылает ему нарочного – стрелка, который вручает постояльцу толстый пакет писем, давая тому возможность изобразить из себя важную птицу. Макиавелли не отказывает себе в удовольствии прочитать ошарашенным зрителям то одну, то другую лекцию о внешней политике, попугать их скорым потопом или нашествием турок и поразглагольствовать о неизбежности нового крестового похода. Кормят его до отвала («Я ем как шесть собак и волков») и окружают почетом, пока у трактирщика не зарождаются подозрения. «С этим малым надо держать ухо востро, – пишет Макиавелли, – в гневе он буен как тридцать тысяч чертей. По-моему, он кое о чем догадывается, потому что намедни, встретив вашего посланца, воскликнул: «Эгей! Что-то тут не так! Уж больно много ему пишут!» Затем он прочитал ваше письмо и добавил: «Сдается мне, наместник надо мной потешается, а вы с ним в сговоре!»