Возвышающий обман - Андрей Кончаловский

Именно к ней, кстати, относятся строки в «Низких истинах» о том, как мама звонила, чтобы почитать мне свои стихи, а со мной в это время женщина. Теплая, полураздетая, ждущая, когда раздену ее догола. Но на телефоне — мама, читает, я должен слушать,

Артемон — человек нежный, капризный, внутренне переменчивый, характер сложный, неожиданный. Однажды в Москве она пришла ко мне, а я был в нетерпении, мною владело желание. К тому же я был болен, лежал в постели. Сказал ей:

— Раздевайся! Иди скорей ко мне!

Она села на кровать, посмотрела на меня и как-то вдруг поскучнела.

— Ну что ты?!

— Не хочется раздеваться...

Я понял, что сам все испортил, пытался поправить, но не сумел. Мы хорошо поговорили, потом она встала и пошла. Замечательное ощущение для мужчины — не получить того, чего ожидаешь в полной уверенности, что получишь. Это была ее нежная пощечина мне за эмоциональную нечуткость. В принципе настоящую женщину надо всегда соблазнять, даже любимую, даже знакомую много лет. В женщине, даже тогда, когда она очень хочет близости, все равно присутствует известное целомудрие, потребность говорить «нет» даже тогда, когда все толкает сказать «да». «Нет! Нет! Нет!», а уже сняла с себя все. Может быть, это генетически заложенная программа самоохранения жизни. В этом есть какая-то специфически женская мораль. Редко когда женщина берет мужчину.

В молодости это женское лицемерие меня раздражало, но позднее стал относиться к этому как к замечательной игре — игре в соблазнение женщины, которую давно уже соблазнил. Если ты просто приказываешь раздеться и она покорно раздевается, теряется эротическое напряжение, придающее остроту отношениям. Женщине хочется, чтобы ее соблазняли, неволили, даже как бы слегка насиловали. Женщине надо долго разогреваться. Мужчина быстро распаляется и быстро остывает. Большинству мужчин в сексе нужно разнообразие, женщинам — постоянство, так же как и во всем остальном. Женщина врастает в мужчину, ей не нужны новые сексуальные удовольствия — нужна стабильность, привычка к уже знакомому. Две разные психологии, две впечатанных в гены программы...

Какой радостью было встретить моего Артемона в Венеции! Мы не виделись несколько лет. Я зажегся ожиданием замечательного вечера, который проведем вместе. Спрашиваю:

— Когда встретимся? — уже знаю, нельзя торопить. — Давай куда-нибудь пойдем.

— Не могу, — говорит она. — У меня делегация.

Слава Богу, для меня уже все делегации кончились, я уже несоветский человек.

— Да ладно! Наплюй на делегацию!

— Нет, нет. Не могу. У нас обед. Давай сделаем так: я буду ждать тебя в своем номере в полдесятого вечера.

Я брожу по Венеции, предоставленный сам себе. На душе — светлая грусть. Какое счастье было протирать здесь подошвы на танцевальной веранде с Тарковским, ломиться ночью к нему в дверь, ревновать к его славе, спать, завернувшись в простыню, на пляже. Какое счастье было приехать сюда с любимой нежной женой Наташей Аринбасаровой. Все было полно радужных надежд. А сейчас — что впереди?

Сел на речной трамвайчик. Еду один. Чудесно пахнет гнилой водой. Сошел на какой-то пристани, в воде болтаются гондолы, вблизи — маленькое кафе. Зашел, взял бутылку вина. Легко пьется белое игристое вино. Как вода. Заказал вторую — стало хорошо. Когда впереди любовное свидание, предвкушение его дает восхитительный заряд. Знаешь, что день не пропадет даром. С этим ощущением, помноженным на две бутылки вина, я вернулся в гостиницу, посидел немного в баре, краем глаза увидел, что советская делегация еще за столом, поднялся к себе в номер, прилег на полчаса. Проснулся... утром. Ужас! Проспал... Этим же утром я должен был уезжать. И уехал. Во Францию.

Чувство вины было недолгим. Я забыл про это... А сейчас говорю:

— Артемон, Артемончик, прости меня за тот вечер.

Четвертая Венеция была с Настасьей Кински. Я вел ее под руку по Лидо. Щелкали затворами журналисты. Идет звезда!

Пятая Венеция внезапно возникла после премьеры «Поезда-беглеца» на Белградском фестивале. Зима, Белград засыпан снегом. Но ощущение какое-то советское — бесконечно пьют, липкие столы, фестиваль по-славянски бесшабашный. Все благожелательны, приветливы, радостны. Все хорошо. Американское кино! Русский режиссер! Успех колоссальный. Но мне вдруг так все обрыдло! Я посидел один день, окончательно обалдел от дискотек и сливовицы, которую надо было бесконечно пить, понял, что немедленно пора уезжать. Иногда так бывает. Больше не могу. Должен уехать немедленно. Самолеты не летали из-за пурги, снег валил валом. Собрал вещи — их было мало, сел на поезд — до Парижа. Поехал. Где-то рано утром, часов в шесть, оказался на Адриатике, на станции, названия которой уже и не помню. Увидел вдруг поезд, на котором было написано «Венеция». Взял саквояж, сошел со своего поезда, пересел на другой и поехал.

Вроде зима, и вдруг кончается снег, и поезд уходит в туман. Я заснул, проснулся уже в Венеции.

Февраль. Холодно. В тумане хлюпают на воде черные гондолы. Снял номер в отеле. Во рту — кошки нагадили. Что я здесь делаю? Поспал. Проснулся часа в три. В Венеции пусто, «...в Венеции темно...». Тишина. Пристани на волнах колышутся. Идешь вдоль каналов — только цоканье каблуков по мостовой. Все магазины открыты. Все пусты. В светящихся витринах — красивые подарки. Покупать не для кого — я один, со всеми своими женщинами расстался. Одиноко. Хорошо.

Вдруг где-то за три квартала раздается изумительной красоты голос. Итальянская песня. И под это звучащее над водой пение внезапно, как в театре, выходит солнце. Я остановился как вкопанный, подумал: этот миг никогда не забуду. Волшебный голос удалялся по каналам, солнце заволокло туманом. Я зашел в знаменитый бар «Гарри», где сиживал Хемингуэй, пропивая последние доллары. Заказал «маргариту» — его любимый коктейль с текилой. Мой взгляд упал на афишу: в театре Fenici выступает Рихтер. Билеты проданы. Я дозвонился до Святослава Теофиловича, попросил билетик. Он знал меня с детства, со времен жизни на даче П. П. Кончаловского.

Волшебный театр, весь резной, позолоченные колонны — одно из самых удивительных созданий европейской архитектуры. Уютный крохотный зальчик, набитый до отказа венецианской аристократией. Потухли хрустальные люстры, на сцене — легендарный музыкант, великая музыка Моцарта, мерцает в полумраке золото колонн. Я — в бархатной ложе, в темном уютном углу... Придавленный чьим-то норковым манто, заснул блаженным сном. Много ли в мире счастливцев, спавших в знаменитом венецианском театре Fenici под музыку Моцарта в исполнении великого Рихтера... Может быть, только Маленький Принц Экзюпери...