Резня в ночь на святого Варфоломея - Филипп Эрланже

Уолсингем, не владевший более собой, закричал, что Варфоломеевские события — это вызов протестантским монархам. Не произошла ли резня в силу существования Байоннской конвенции?

Госпожа Медичи, в свою очередь, потеряла хладнокровие:

— То, что Вы упомянули о Байонне, — одна из выдумок адмирала, чтобы натравить нас друг на друга… Будьте уверены, Ваша королева ему ничем не обязана.

Она показала завещание, найденное среди бумаг мертвого. Колиньи, как известно, рекомендовал королю соблюдать равную осторожность по отношению к испанцам и англичанам.

— В этом, сударыня, он проявил себя поистине верным слугой французской короны.

Флорентийка, смутившись, тут же оборвала спор и повела речь о браке д'Алансона. На что Уолсингем потребовал у нее подтвердить свою добрую волю соблюдать Эдикт об Умиротворении, а она ответила, что недавно открывшиеся происки не позволяют больше признавать право на существование реформированной веры.

— В любом случае, гугеноты получат столько же свободы, сколько католики в Англии.

— Наша королева не издавала такого эдикта, а если бы издала, то держала бы слово.

— Она свободна в своих поступках, как и мы в наших.

Уолсингем перешел к самой сути вопроса:

— Может ли Англия, в случае войны с Испанией, всегда рассчитывать на Францию?

— Разумеется. Даже в случае нападения короля Испании, ничуть не трудно пообещать Вам помощь. Единственное наше желание — хранить мир в нашем королевстве.

Вслед за этим положение ухудшили два события: Брикемо был арестован вопреки нормам международного права, а супруга английского посла, которая бежала из столь негостеприимного приюта, стала свидетельницей того, как зарубили двух сопровождавших ее священников возле парижских ворот.

В это же время Елизавета приготовила для французского посла Ла Мот-Фенелона театральную аудиенцию. Следуя необычному церемониалу, весь двор собрался в замке Вудсток и столпился позади королевы, облачившейся в траур. Встреча была мрачной и суровой.

— Я боюсь, — заключила Елизавета, — что те, кто побудил короля отречься от своих законных подданных, могут заставить его отвергнуть и нашу дружбу.

Гнев и страх распространились по Англии. Епископ Лондонский потребовал в ответ на резню голову Марии Стюарт. Королева отозвала Уолсингема, которого обязала перед отбытием выразить страстный протест королю и королеве-матери. Тот выполнил поручение, но не спешил покидать Париж. Елизавета не могла обойтись без того, чтобы не дать некоторое удовлетворение общественному мнению. В действительности ее чувства ничуть не походили на те, которые выражали ее представители и которые звучали в ее речах.

Дочь Генриха VIII и Екатерина Медичи поддерживали под псевдонимами тайную переписку,119 от которой, к несчастью, почти ничего не сохранилось. Две королевы судачили о разных вещах с большой свободой, и, кажется, не приукрашивали свои мысли. Ни одну из них в действительности не заботили средства, которые другая пускала в ход против своих непокорных подданных. На слова Екатерины: «Она свободна в своих поступках, как и мы в своих», точно эхо, отзываются Елизаветины: «Каждый поступает по своему разумению, как сочтет наилучшим». Королева Англии не испытывала ни малейших сомнений касательно своего изрядного вклада в бедствия собратьев по религии. Она хотела отвадить французов от Нидерландов, что ей в скором времени удалось. И вовеки не простила Колиньи Гаврского дела, отчего не оплакивала его кончину. Самодержавная владычица, готовая чуть что позвать палача, она не могла примкнуть к партии подданного — мятежника, пусть даже он прощен, против другого деспота. Духовная глава своей церкви, она осуждала демократические тенденции французских кальвинистов. Наконец, ей требовалось долго выжидать и лавировать, чтобы тридцать лет спустя обеспечить свой триумф.

2

«Никто этого не одобрил»

Екатерина предложила своей куме рассказ, который рассеял тучи. Подобно итальянке, великая мастерица двойной игры, Елизавета затаилась. Она не хотела отталкивать Филиппа II, которому случай показался благоприятным для того, чтобы поссорить Францию и Англию. Уже завязывались переговоры с Испанией «о возобновлении торговли». Гуарас, агент герцога Альбы, скромная роль которого была так важна несколько месяцев назад, возвращается в Виндзор. Эта новость достигает Лувра и вызывает бурное беспокойство. Неужели Франции суждено оказаться в изоляции и платить издержки примирения Габсбургов с Тюдорами? С тем чтобы предотвратить беду, Екатерина сочла необходимым оправдать Варфоломеевские события, торжественно подтвердив существование протестантского заговора. Кавень, докладчик прошений, друг Колиньи, был спасен герцогиней Феррарской, Рене Французской, которая неблагоразумно посвятила в тайну свою дочь, госпожу де Немур. И госпожа де Немур его выдала.

Королева-мать решила вырвать у него, как и у Брикемо, признание, которое послужило бы ее целям. Во время допроса с применением пытки Брикемо не выказал особого мужества, даже предложил средство взять Ла-Рошель. Кавень, сам не дрогнувший, укорил его, что у него «робкое сердце». И тот, и другой отказались произносить слова признания, которое, в любом случае, не спасло бы им жизнь. Тем не менее они были объявлены виновными в государственной измене.

Колиньи, судимый посмертно, предстал на процессе как «преступник, виновный в оскорблении Величества, смутьян и нарушитель мира, враг покоя и общественной безопасности, верховный глава, вдохновитель и организатор заговора против короля и его государства».

Парижский парламент постановил, чтобы его тело или «то, что от него осталось», было повешено на Гревской площади, затем привязано к хвосту коня, который его проволочит, и наконец — вывешено на Монфоконе; «чтобы все его портреты были разорваны и поперты ногами палача, его имущество конфисковано, герб разбит, дети объявлены неблагородными, мужланами, простолюдинами, бесчестными, недостойными и неспособными завещать состояние или нести службу, исполнять должности, получать звания и владеть имуществом во Франции». Замок Шатийон надлежало снести до основания. А на его месте водрузить столб с медной доской, содержащей текст обвинения. Кроме того, Парламент решил, что каждый год 24 августа общественные молебны и торжественные процессии будут благодарить Бога за то, что помог раскрыть столь жуткий заговор.

Основательно поразмыслив, Екатерина решилась на смелый шаг: направила Мовисьера просить Елизавету стать крестной матерью ребенка, которого скоро произведет на свет королева Франции.

Елизавета, польщенная, но не подавшая виду, помедлила с ответом. Она не без насмешки сказала Мовисьеру:

— Вы видите, я немало смущена после того, что недавно произошло. Если я обращусь с просьбой представить мне кого-либо, неважно кого, он решит, будто я хочу от него избавиться!

Генрих де Бурбон, став Генрихом IV, рассказывал порой своим приближенным о событиях, развернувшихся вокруг его «кровавой свадьбы». И вдруг обрывал рассказ:

— Посмотрите-ка, — спрашивал он, — мои волосы не стоят дыбом?

И затем охотно добавлял следующее: «Через 8 дней после резни большая стая воронья налетела на флигель Лувра. Шум побудил многих выйти и посмотреть, что это, и дамы признались королю, что это их ужасает. В ту же ночь король, через два часа после того, как лег, вскочил с постели, поднял всех в своей опочивальне и послал в том числе и за мной, чтобы все услышали в воздухе мощный треск и хор голосов, вопящих, стонущих и воющих, точь-в-точь таких, как в ночь резни. Они раздавались так четко, что король, веря, что возобновились беспорядки, велел гвардии броситься в город и остановить побоище. Но когда ему доложили, что город мирно спит и неспокойно только в воздухе, он все же не успокоился, поскольку шум продолжался семь дней, и всякий раз в один и тот же час».

Неспокойной эта жуткая марионетка оставалась до своего последнего вздоха. Это были не угрызения совести, которые он скоро подавил. Но он то хотел бежать от страшной действительности, то снова пытался «убить их всех», то искал невозможного забвения. Он уносился на охоту, изнемогал в объятиях любовницы, разгуливал по ночам по городу в маске и предавался самым прихотливым безумствам. После чего харкал кровью.

Месье по-прежнему внушал ему все тот же ужас, да еще перед ним возникло новое пугало: его младший брат, Франсуа, недоносок, душа которого была под стать безобразной наружности, не побоялся предложить себя на роль главы партии «недовольных».

24 августа юный принц то и дело громко восклицал:

— Ах! Какая измена!

Затем, когда королева-мать разбирала адмиральские бумаги, юноша защищал память покойного. И всяко, не на рыцарский лад.