Барселонская галерея - Олег Рой

— Ты как будто никогда не разрешала себе стать счастливой, — ответил он за нее.

Она все молчала и как будто что-то решала. И решила. Зашептала неуверенно, смущенно:

— Знаешь, то, что я тебе сейчас расскажу, это так странно… И страшно. Ты, наверное, сочтешь это бредом сумасшедшей…

— Нет, не сочту. У многих из нас спрятано в душе что-то такое, что трудно понять другим…

— О моей семье.

— Тогда тем более. В каждой семье свои скелеты в шкафу, свои легенды и предания.

Она покачала головой.

— Эта история — правда. Легенды тут ни при чем. Понимаешь, мой дедушка был писателем. Вернее, хотел им стать… Мне все рассказала бабуля перед смертью. До того мы ни разу об этом не говорили. С тех пор я догадываюсь, почему моей семье так не везет. Дедуля, он…

…Павел Арсеньевич Терехов с юных лет мечтал стать писателем. Откуда взялась эта блажь, сказать было трудно. Во всяком случае, ни мама-ткачиха, ни папа-водопроводчик этого не понимали. Оба прочли в своей жизни по одной книжке — школьному букварю. Журналами и газетами никогда не интересовались, разве что выписывали «Правду» и «Труд», поскольку мама числилась передовиком производства, и политическая безграмотность могла стать минусом для ее трудовой репутации. Единственным человеком в семье, кто прочитывал прессу от корки до корки, был маленький Павлик. Во всех газетах писалось одно и то же — сколько смолотили зерна, как много построили заводов, как хорошо жить в Советском Союзе и как отвратительно загнивают другие страны. Заметки были безликие, статьи длинные и скучные, написанные сухим казенным языком, но другого источника информации в доме не было, а читать хотелось страстно.

— Молодец наш Павка. — Отец довольно трепал его по голове. — Вишь, как увлекся «Известиями». Битый час над газетой сидит. Вот оно, мать, молодое поколение — настоящие коммунисты. Не догонишь. Я-то в его возрасте по чужим садам лазил да собак гонял, а он сидит, понимаешь, просвещается!

Но коммунизм был тут ни при чем. Кто-то из великих, кажется Сомерсет Моэм, сказал, что потребность в чтении — это такая же особенность характера, как, например, громкий голос или любовь к яблокам. Умение читать — не складывать буквы в слова, а возможность без напряжения и усталости предаваться этому занятию сколь угодно долго и, главное, с удовольствием — талант, данный не многим. Человек, в котором сильна эта потребность, готов поглощать одну книгу за другой. А если под рукой не оказывается ничего, что можно было бы прочесть, он впадает в отчаяние и изучает объявления в газетах, афиши на улице, инструкции к товарам, аннотации к лекарствам или тома словарей и энциклопедий. Лишь бы читать. Никто не знает, откуда берется эта страсть.

Павлику Терехову в буквах и словах, набранных мелким черным шрифтом, виделась какая-то магия. Он смутно подозревал, что варианты их сочетания бесконечны, что с помощью этих простых значков много чего можно сказать, помимо скучных историй о комбайнах, колхозах и качестве удоя. Это было странно, почти необъяснимо — маленький мальчик, едва научившись читать, часами листает взрослые газеты, почти ничего не понимая, но видя в них что-то свое, сокровенное, такое, что никому, кроме него, не разглядеть.

В школьной библиотеке для младшеклассников отводился целый стеллаж. Туда пускали по одному и разрешали выбрать себе книжку по душе, но желающих было мало. У кого-то из ребят и дома было полно детской литературы, кто-то еще недостаточно хорошо читал. Немало было и таких, кого это занятие просто не привлекало.

Паша ходил в библиотеку каждую неделю. Он прочел «Золотой ключик» и «Приключения Гулливера», сказки братьев Гримм и всего Чуковского. Удовольствие было непостижимым, но казалось таким кратким! Книжки заканчивались, едва успев начаться. И оставались газеты, его ежедневное спасение. По чтению у него была твердая пятерка, по остальным предметам, включая русский, слабые тройки. Он не был ни глупым, ни медлительным, просто все, что не касалось литературы, было ему неинтересно. Отец хватался за ремень, мать чуть не плакала, но ему было все равно.

В седьмом классе Павлик понял, что хочет быть писателем. Как Горький, Паустовский или Пушкин (именно в такой последовательности они для него располагались). Он понятия не имел, как работали эти авторы, но себя видел в отдельной комнате, за широченным дубовым столом, в глубоком кресле. Перед ним белоснежный лист бумаги и чернильница, за его спиной полки с книгами. Много-много полок, аж до самого потолка. А из-под его пера выходит, рождается что-то изумительно легкое, безумно трогательное и вечное, вроде «Онегина» «Мцыри» или «Песни о буревестнике».

Паша упорно шагал к намеченной цели, писал лучшие сочинения в классе, создавал стихи и прозу. Кое-что из его произведений публиковалось в школьной стенгазете, районной многотиражке и даже в «Пионерской правде», а что-то «из интимного творчества» попадало на глаза лишь очередной избраннице. Как всякий уважающий себя литератор, Павел Терехов был очень влюбчив.

Родители пребывали в блаженном неведении, думая, что, отслужив армию, их обалдуй получит-таки какую-нибудь рабочую специальность, примет семейную эстафету, войдет в ряды рабочего класса Страны Советов и станет настоящим строителем светлого коммунистического завтра. Им и в голову не могло прийти, какие «бредовые идеи» у их единственного наследника. Неизвестно, как сложилось бы будущее Павлика и насколько острым стал бы конфликт отцов и детей, но в жизнь семьи Тереховых, как и всех других семей тех страшных лет, бесцеремонно вмешалась война.

В сороковом году, когда ему исполнилось восемнадцать, в армию Павла не взяли — из-за близорукости. Но будущего писателя это нисколько не огорчило. В мае сорок первого он женился на девушке Кате, с которой учился в одном классе до тех пор, пока их школы не разделили на мужскую и женскую. Они поселились у ее родителей и были очень счастливы. Гуляли по вечерам, много и весело смеялись и любили друг друга, забыв обо всем. В те короткие месяцы Павел не читал газет. Даже после двадцать второго июня. Это было светлое и странное время. Этакий пир во время чумы, когда вокруг все рушится, а ты жив.

Почти во всех рассказах о той эпохе можно встретить один и тот же традиционный сюжет. «Едва узнав о вероломном нападении фашистской Германии на его Родину, он, бросив все, отправился в военкомат и записался в ополчение». Ничего подобного с Павлом не произошло. Он не чувствовал себя винтиком государственной машины, не ощущал «ярости благородной» и страстного желания очистить родную землю от «гнилой фашистской нечисти». Нет, он не был ни трусом, ни дезертиром. Просто всегда жил в своем собственном мире, где существовали красота и гармония и где не было места реальности. Уж такой он был странный человек, Паша Терехов, — вне времени, вне обстановки, вне идеологии. Но оценить его самобытность так никому и не пришлось. Разве что Катя о чем-то смутно догадывалась, но даже она боялась слишком много размышлять на эту тему.

Великой стране не было никакого дела ни до своеобразия Павла, ни до его желаний и таланта. В сентябре, когда положение на фронтах уже приблизилось к критическому, его призвали в армию. И он не посмел ослушаться. Распрощался с беременной женой и ушел на войну.

Катя регулярно получала от мужа письма. Необыкновенные, длинные, интересные письма. Другие бойцы изредка слали домой скупые приветы, справлялись о здоровье жен, выражали надежду вернуться домой живыми и восхваляли гений товарища Сталина. Паша же отправлял по два, иногда по три треугольника в неделю, оставалось только недоумевать, когда и как он исхитряется писать. И каждый из этих листков был бесценен, потому что являлся не только весточкой для Кати от горячо любимого человека, но и главой в книге их будущей счастливой послевоенной жизни.

В этих письмах Павел Терехов писал своего рода повесть. Повесть-мечту. О них с Катей, об их дочке (он не сомневался, что ребенок, который родится через несколько месяцев, окажется девочкой) и желанном сыне, которого пока нет, но он будет, обязательно будет, как только Павел вернется домой. О внуках и правнуках. О славной жизни, в которой не будет ни страха, ни горя, ни разрухи, ни голода. Эта эпистолярная сага стала его первой и единственной книгой. Повесть получилась невероятно светлой, как будто Павел писал ее не в окопах и землянках, а где-нибудь в загородном доме, в просторной комнате с окном, раскрытым в майский сад. Она дышала чистотой, надеждой и ожиданием. Повесть, возможно, не была бы безупречна, с точки зрения маститого литературоведа, но читалась легко, а главное, рождала в несчастной, замученной Кате надежду на то, что все сложится именно так, как задумал ее муж.