Холод пепла - Валентен Мюссо

Я положил конверт в карман и вышел из палаты, внезапно почувствовав странное одиночество.

Глава 38

Фотографии несут в себе столько же лжи, сколько и правды.

На этой фотографии мне, должно быть, восемнадцать лет. Анне — тринадцать. Снимок сделан в Лиссабоне, на улочке Альфама, на фоне домов с белыми и розовыми фасадами, возможно, случайным прохожим, поскольку нас четверо. Португалия… Лиссабон… Азенхас до Мар, небольшая живописная деревушка, где мы снимали традиционный дом рыбаков. Последнее семейное путешествие. На фотографии у Анны еще детское выражение лица. Она смотрит вдаль, на ее губах застыла беззаботная улыбка. Это лицо прочно зафиксировано на бумаге, но я не могу точно воспроизвести его по памяти. Отчасти можно сказать, что такого лица для меня никогда не существовало.

Эта фотография была сделана за год до развода наших родителей. Тем не менее на ней мы производим впечатление образцовой семьи. У меня самого есть горький опыт, и я не могу поверить, что супружеские отношения разрушаются в один день. Какая связь, иная, нежели внешняя, могла объединять моих родителей в то время? Было ли это путешествие попыткой укрепить их союз? Я плохо помню о нашем пребывании в Португалии, но в то время — хотя я уже мог почувствовать напряжение, возникшее между ними, и убедиться, что они все чаще спорили по самым незначительным поводам, — ничто не казалось мне слишком серьезным. Я даже представить себе не мог, что положение дел так внезапно ухудшится.

Из шкафа я вытащил семейные фотографии, лежавшие в старых крафтовых пакетах, и сел за письменный стол. Я никогда не любил альбомов. Тем более у меня никогда не возникало настойчивого желания упорядочить свои воспоминания. В тот вечер я смотрел на фрагменты жизни, разложенные на столе, но не мог сосредоточиться на историях, которые они могли бы мне поведать.

После первой ночи, проведенной с Элоизой, я лишь время от времени приходил в свою квартиру. Тем не менее после столь тягостного визита в больницу я почувствовал острую необходимость побыть в одиночестве.

Несколько часов я бесцельно бродил по квартире. Даже немного выпил. Потом поставил на проигрыватель старую пластинку Вана Моррисона «Недели в астрале», которую любил слушать, будучи подростком. Однако я не испытывал никакой ностальгии. Меня ждало письмо Анны, лежавшее на столе.

«Мой дорогой Орельен!

Хотя извинения порой не оправдывают поступков, все же прости меня за то, что я причинила тебе столько зла. Поверь, я вовсе не собиралась этого делать. Но порой в жизни случается так, что ты должен вести себя, как эгоист. Не кори себя. Ты не виноват в том, что произошло со мной. Впрочем, я не думаю, что в несчастьях нашей семьи вообще кто-либо виноват.

Когда ты будешь читать это письмо, ты, несомненно, подумаешь, что я сошла с ума. Или, возможно, печаль помешает таким мыслям прийти тебе в голову, и ты почувствуешь ко мне снисхождение. Полагаю, я должна тебе все объяснить, хотя эти слова, которые я не осмелилась произнести в твоем присутствии, заставят тебя страдать сильнее, чем ты думаешь. Прошу тебя перенестись в прошлое вместе со мной.

Тринадцатое октября 1987 года… Этот четверг я никогда не забуду. Если ты помнишь, в то время я жила в Арвильере и ходила в лицей Пьера Байена в Шалоне. Наступил обычный вечер. Я должна была написать к завтрашнему дню сочинение. Ты ведь знаешь, моя комната находится в глубине дома, поэтому я не слышала, как подъехала машина. Однако меня удивили громкие голоса, доносившиеся из гостиной. Приехал папа. Я тут же подумала: «Что он делает здесь в столь поздний час?» Он ссорился с Абуэло. Это была ужасная ссора, каких прежде никогда не случалось. Разумеется, я не стала показываться им на глаза. Стоя наверху лестницы, я ловила обрывки их разговора. Сначала я не могла понять, о чем они спорят, и спустилась на несколько ступенек. Они говорили очень громко. Постепенно слова стали обретать для меня смысл. Абуэло вспоминал о войне и родильном доме, где он работал. Он говорил сбивчиво, но все же я поняла, что наш отец не был сыном Абуэло и что он родился в разгар войны от молодой женщины, умершей при родах. Обстоятельства его рождения и то, как наши дед и бабушка усыновили ребенка, остались неясными для меня. Я тихо ушла в свою комнату, до того как папа покинул наш дом. Услышанное ошарашило меня, и я не спала всю ночь.

На следующий день мы узнали, что папа погиб, возвращаясь в Париж.

Возможно, ты сочтешь это странным, но я никому ничего не сказала. Я замкнулась в молчании. Смерть папы послужила для меня своего рода прикрытием. Мне даже не приходилось притворяться. Ты, конечно, помнишь, что на похоронах, когда гроб опускали в землю, Абуэло почувствовал себя плохо. Все подумали, что это вызвано потерей единственного сына. Но я знала, что ему было гораздо труднее смириться с обстоятельствами этой смерти, чем с идеей самой смерти.

Целый год после смерти папы я жила, как в тумане. Я без всякого удовольствия ходила в лицей, но все же старалась получать хорошие отметки, чтобы маме не взбрело в голову показать меня психиатру. Меня постоянно мучили вопросы. Я не слышала весь разговор, состоявшийся в тот вечер, и пыталась понять, что могло происходить во время войны в родильном доме. Я не могла больше жить в Арвильере, в обстановке лжи. Думаю, в конце концов Алиса о чем-то стала догадываться. Я понимала это по взглядам, которые она на меня бросала. По этим самым взглядам, которые кажутся безобидными, чтобы не вызывать подозрения, но которые пытаются проникнуть в душу. Именно в этот момент я захотела приехать к тебе в Париж.

Через год после смерти папы, когда мы приезжали в Арвильер на выходные и на каникулы, я принялась методично рыться в вещах Абуэло, чтобы найти доказательства того, чем он занимался во время войны. Я пользовалась моментами, когда оставалась в доме одна. Прошло три месяца, прежде чем я наткнулась на письмо, отпечатанное на машинке. Оно было тщательно спрятано среди прочих документов. Пожелтевшее, но в хорошем состоянии, письмо было датировано июнем 1941 года. Под ним стояла подпись Макса Зольмана, одного из начальников нацистских родильных домов. Нет нужды говорить тебе, что в то время я ничего не слышала ни об этом человеке, ни о Центральном бюро лебенсборнов — да я даже этого слова не знала. Письмо было адресовано доктору Дитриху, главному врачу штаба и директору родильного дома «Дюстервальд». Взяв словарь, я попыталась прочесть его. В письме говорилось о гигиене, о снабжении продовольствием и о витаминных растворах.

Я стала наводить справки о лебенсборнах и прочитала почти все, что можно было отыскать в библиотеках. Мне понадобилось время, чтобы найти информацию о лебенсборне, который они называли «Дюстервальд». В архиве департамента я наткнулась на несколько документов, в которых шла речь о нацистском родильном доме в Сернанкуре. Тогда я вспомнила, что в тот вечер папа и Абуэло вскользь упоминали о евреях. Мне не составило труда мысленно восстановить то, что происходило в 1940-х годах. Наш дед, наш дорогой Абуэло, которого мы всегда считали участником Сопротивления, работал в родильном доме Марны, где проводился расовый отбор, в то время как во всей Европе уничтожали евреев. Две грани одной политики. С одной стороны, первый масштабный опыт над человечеством с применением законов евгеники. С другой, геноцид «низших» рас.

Кем была мать нашего отца? Француженкой, соблазненной немецким солдатом, которая нашла прибежище в этом родильном доме, спасаясь от пересудов? Немкой, очарованной нацистским режимом, которая захотела подарить ребенка фюреру? Одной из этих женщин, которых называли «маленькими белокурыми сестрами» и которые все были кандидатками в будущие матери и работали в родильных домах медсестрами? Не знаю. Как ребенок этой женщины мог стать сыном наших деда и бабушки? Мне об этом тоже ничего неизвестно. Детей, родившихся в лебенсборнах, могли усыновлять семьи, тщательно отобранные нацистским режимом, либо семьи эсэсовцев. Значит, Абуэло получил от немцев разрешение усыновить ребенка? Я не нашла ни одного доказательства, подтверждающего эту гипотезу. Так или иначе, наш дед активно сотрудничал с немцами, и наша настоящая бабушка принадлежала, по словам нацистов, к «арийской расе». Но для меня по-прежнему оставалось загадкой, что все это значит.

Зато я поняла, почему наши дед и бабушка ничего не хотели говорить папе. Если бы они признались, что он был усыновлен, им пришлось бы выдумывать новую ложь, чтобы обойти молчанием историю о лебенсборне.

Через несколько недель я проглотила столько таблеток, что меня срочно отвезли в больницу. Не знаю, действительно ли я хотела покончить с собой. Я даже не знаю, заключалась ли истинная причина моего поступка в том, что я открыла для себя. Этот переход от намерения к действию с трудом поддается анализу с рациональной точки зрения.