Последний рубеж - Андрей Стерхов

– Зачем это вам? – напрягся связист.

– Сколько?

– Ну, двадцать четыре.

– Большой уже мальчик. Подружка есть?

– Нет.

– Нет?! – удивился Харднетт. Покачал изумленно головой и подмигнул: – Если у тебя нет подружки, значит, у кого-то их две… Ладно, не тушуйся. Будет когда-нибудь у тебя подружка. Обязательно будет. Или гей?

Парень вздрогнул и, отметая подобные подозрения, быстро сказал:

– Ну, допустим, будет у меня подружка. И что с того? При чем тут все это?

– При чем? А вот при чем. Будет у тебя подружка. И будешь ты ее любить. И она тебя будет любить. И дело до того дойдет, что однажды ты сделаешь ей предложение. А она возьмет и даст тебе свое согласие. Почему бы не дать? Такому-то красавцу да не дать? Глупо не дать. Да?

Парень по-прежнему недоумевал:

– Не пойму, сэр, к чему это вы?

– А к тому, – вздохнул Харднетт, – что однажды вы решите пожениться. Вы-то решите, а ее родители возьмут и скажут – нет. Скажут, что не пара ты ей. Скажут, рылом не вышел. Может такое случиться? Легко. Сплошь и рядом такое происходит. Подруга твоя, конечно, взбрыкнет – не без этого. Завизжит, что у вас-де любовь. Мать в ответ наорет на нее последними словами. Потом отцу: «Да она у нас под кого попало ложится!» Отец с дивана сползет и кулаком дочурке по лицу, чтоб не дурила. Вот так вот – кулаком и по лицу. И еще раз по лицу. И еще раз. Реализуя волю демократичного большинства – по лицу, по лицу, по лицу. В мясню! В кровь!.. Вот такая, понимаешь, любовь. Как говорится, нет повести печальнее на свете. Сечешь, о чем толкую?

– Вы… Вы…

– Ну?

– Вы, сэр, казуист!

– Возможно. Казуист и путаник. Только знаешь что?

– Что?

– Сейчас сформулирую. – Харднетт сделал вид, что напряженно думает. – Все, сформулировал. Записывай.

Парень хмыкнул:

– Так запомню.

– Ладно, запоминай. Так вот. Демократия – это не диктат большинства. Демократия – это охрана прав меньшинства. Вот так. Хорошо сказал?

Парень не ответил, какое-то время молчал, потом, уставившись в угол, устало сказал:

– Все у вас, сэр, как-то… Шиворот-навыворот. Я, признаться, уже запутался.

Воинственный пыл его угас, он заметно успокоился и выглядел растерянным. Видимо, какая-то озвученная полковником мысль подействовала на молодого связиста, как укол сульфазина с аминазином на буйнопомешанного.

– Я и сам, когда в этом тумане маяк теряю, путаюсь, – признался Харднетт. – Потому стараюсь об этих делах лишний раз не думать. И тебе не советую. Искренне… Нейрокомпьютер и тот не лишен внутреннего конфликта. А ведь искусственный. Что уж там о нас-то говорить…

– Вы, сэр, какой-то странный.

– В смысле?

– Вроде из Чрезвычайной, а какой-то…

– Какой?

– На злодея не очень похожи.

– Это потому что зла вокруг столько, что на него у меня зла не хватает. Кстати, знаешь, где мы в ловушку попадаем?

– Где?

– А вот послушай. Мы все знаем, что делать, когда ударят по левой щеке. Все. Абсолютно. Ты ведь знаешь?

– Ну знаю. Простить и подставить правую… Вроде так.

– Во-от! И тебя научили. А тому, что делать, когда по щеке бьют не тебя, а другого – этому научили? – Харднетт снял с рукава прилипший обрывок бумаги. Поиграл его наэлектризованностью, бросил на пол и спросил: – Что делать, когда по щеке бьют твою любимую?.. Ну или не любимую, а, допустим, матушку? Или ребенка? Твоего ли, чужого ли – неважно. Что тогда делать? Знаешь?

Парень пожал плечами.

– Не знаешь, – заключил полковник. – И я не знаю. Никто не знает. А когда не знаешь, как поступить, лучше поступать по закону. Согласен?

– Законы люди пишут, и применяют их тоже люди, – упавшим голосом произнес парень. – Людям свойственно ошибаться.

– Не спорю. Бывает. Допустимые издержки.

Сказав это, Харднетт посмотрел на бумажные лоскуты, прикрепленные к воздуховоду, и прикрыл глаза. Лоскуты действительно шелестели. Тревожно. Словно листва перед грозой. И во второй раз за последний час воображение перенесло полковника в даль дальнюю. И вновь он оказался у открытого окна в комнате старой усадьбы. Тусклый огонь камина отбрасывал смутные тени. За окном сияла тяжелая луна. Где-то у реки шумел рогоз и поскрипывал под копытами настил деревянного моста. Но кто именно к нему спешит посреди ночи, Харднетт так и не узнал – связист безжалостно вернул его на борт НП-лайнера.

– Для кого-то, может быть, и издержки, – сказал он. – А для кого-то – поломанные судьбы.

– Что поделать, такова жизнь, – стряхнув наваждение, заметил Харднетт. – В обычаях человеческих много разнообразия и много нелепостей. И ты вот что… Давай-ка без этого всего, без глубокого погружения. А то наговоришь лишнего и…

– Что? Скрутите и сдадите на коррекцию?

Полковник не удостоил его ответом. Пропустил вопрос мимо ушей. Не хватало еще отвечать на дурацкие вопросы запутавшегося мальчишки. Но сам спросил:

– Ты, похоже, техническую «вышку» заканчивал?

– Допустим. Заметно?

– А как же! Реальность усложняешь. Умник.

– А что – реальность, по-вашему, элементарна?

– Не то чтобы элементарна. Просто… требует верного истолкования. – Харднетт направил указательный палец в потолок и произнес назидательно: – Верное и вовремя сделанное толкование позволяет добропорядочному гражданину с легкостью выбрать путь безупречного поведения.

Парень попытался возразить:

– Позвольте, сэр, а кто будет…

– Хватит! – резко оборвал его Харднетт. – Утомил ты меня. Помолчи… И я помолчу. Вместе давай помолчим.

Парень прикусил язык, и они действительно помолчали. Душевно. Правда, недолго. Нарушая тишину, полковник ни с того ни с сего, оттолкнувшись от случайной, мимолетной и незафиксированной мысли, задумчиво произнес:

– Знаешь, дружище, как иной раз бывает? – Он выдержал театральную паузу. – Бывает так, что человек бросит камень в море, а сам возьмет да и умрет. И получается ерунда: человека уже нет, а камень, им брошенный, все еще летит. На дно. Летит и летит. И летит, и летит, и летит… А человека нет. Странно, правда?

– Я не понял, это вы к чему, сэр?

– К слову.

– К какому?

– Непроизнесенному.

– Намекаете, что времена такие, что лучше помалкивать?

– Да не намекаю я! Что ты, ей-богу? Не намекаю, прямо говорю. Как римлянин римлянину говорю: иногда молчание – раймондий. И понимай как хочешь. А времена… Что – «времена»? У тебя есть свое мнение, ты вправе его иметь. В любые времена. Только знай, на самом деле это не ты имеешь мнение. Пока еще мнение имеет тебя. К тому же оно не твое. Чье-то чужое. Подумай об этом на досуге. А я все сказал.

Харднетт подошел к двери, но, взявшись за ручку, остановился.

– Кстати, – обратился он к связисту через плечо, – кто это тебе шепнул, что я из Чрезвычайной?

– Никто, – ответил парень.

Харднетт нахмурился:

– Геройствуешь?

– Честно, сэр, никто, – поклялся тот и напомнил: – Вы же мне сами показали лицензию, когда вошли.

– Совсем плохим стал! – хлопнул себя по лбу Харднетт и, уже закрывая дверь, добавил: – А хорошим никогда и не был.

В ожидании черного стюарда полковник задержался в командной рубке. Самому вернуться в пассажирский салон представлялось делом непростым. И даже опасным. Ничего не стоило заблудиться в бесконечных закоулках корабля и сгинуть навеки. Рисковать не стал – перспектива превратиться в местного призрака не грела. Нагло занял пустующий ложемент у пульта Проводника и, отхлебывая замзам-колу, которую принесла ему гостеприимная девчушка в форме стажера, попытался осмыслить полученную информацию.

«Итак, что у нас имеется», – начал он свой анализ.

А имелось следующее.

Прежде всего, один из тех странных объектов в пространстве-времени, которые носят гордое название «мембрана Гагича». «Гагича» – это потому что подобный объект первым обнаружил астрофизик Гагич. В 1123-м далеком году. Только он, Иосиф Гагич, решил тогда, что обнаружил белую дыру. И ошибся.

И немудрено.

Свойства объекта один в один совпадали со свойствами белой дыры. А главное – гравитационное притяжение объекта оказалось предельно малым. Никакая материя или энергия (включая свет) не могла попасть внутрь обнаруженного объекта. Покинуть – пожалуйста, внутрь попасть – нет.

Словом, натуральная белая дыра.

Белее не бывает.

Только вот вышла с этой белой дырой форменная незадача. Спустя двенадцать лет вдруг обнаружилось, что на ее месте зияет черная. Глянули на нее как-то в очередной раз по графику, и – вот те на! Была дыра белая, стала черная. Проверяли, перепроверяли – черная. Удивились и ничего не поняли. Мало того, через какое-то время чудо повторилось – черная дыра вновь стала белой.

Вот так и пошло с тех пор: то черная она, то белая. То наоборот. Такой вот неустойчивый объект. Объект, особенные свойства которого едва не свели наблюдателей с ума, назвали почему-то «мембраной». А целиком получилось – «мембрана Гагича». Так и в учебниках.