Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - Лев Кассиль

– Это почему же?

– Вы не рассердитесь? – спросил Коля.

– Что ты! Разговор мужской, серьезный.

– У нее черты лица правильные, – сказал, запинаясь, Коля, – а глаза недобрые, без света, и лицо все время словно в тени от этого. Тут трудно за что-нибудь ухватиться…

– Недобрые глаза? – задумчиво повторил неизвестный и положил большую руку на Колино плечо. – Ты так считаешь? Интересно. Что же… может быть, ты и прав. Я ее два года не видел. А она… Ну ладно, прости… Так что ты меня хотел спросить?.. Был ли я в армии? Да, дорогой, я на всю жизнь, как Маяковский говорил, «революцией мобилизованный и призванный». Воевал. И сейчас воюю.

– А сейчас же нет войны, – сказал Коля.

– Есть, дорогой мой, есть. Идет большая война за правду, за крепкий мир. Вот я там и воюю.

– А это где?

– Ну, это далеко. Как говорится, отсюда не видать. – Он встал и протянул Коле крупную, широкую руку. – Будь здоров, Коля. Спасибо, милый. Ты не знаешь, как вовремя мне попался… Не понимаешь? Тебе и не надо понимать. Гм!.. Недобрые глаза, говоришь? Интересно… Ну, наверно, еще встретимся. Завтра будешь рисовать тут?.. Я загляну.

Он приподнял шляпу, поклонился и пошел по аллее, прямой, браво и широко неся пологие плечи в просторном пальто.

На другой день он не пришел. И на следующий день его не было на бульваре, хотя Коле очень хотелось еще поговорить с этим заинтересовавшим его человеком. Больше Коля его никогда не встречал. Куда он делся? Может быть, уехал воевать за мир в те далекие края, которые отсюда не видать…

Были и другие встречи…

Однажды, набрасывая в альбоме уголок бульвара с памятником Гоголю вдали, Коля, увлеченный работой, не заметил, как к нему осторожно подсел незнакомый гражданин. Он возник на скамье возле Коли так неслышно, что только наплывший с ним душок табака и затхлости заставил нашего художника встрепенуться и взглянуть на непрошеного соглядатая. То был костлявый, кощееобразный и неопрятный старик. Пахло от него какой-то гнилью, давно непроветренным жильем, нафталином и еще чем-то, словно бы мышами… Сняв большую клетчатую, будто из пледа сшитую, кепку старинного покроя, с наушниками, застегивающимися на макушке большой пуговицей, и похожую на диковинный плоский треух, он вытирал несвежим платком пот с большого бледного лба, лысеющего сверху, а с боков обрамленного длинными прядями волос, прилипших к височным впадинам. Влажный лоб был непомерно широк сверху и опирался, как на две арки, на высоко выгнутые, тесно сведенные к переносице брови, от которых шла вниз меж глубоко запавших узких щек извилистая линия носа, такого длинного, что он почти пересекал разрез плоского, тонкогубого рта. Из-под тяжело приспущенных желтых век он брезгливо смотрел в Колин альбом.

– Любопытно, однако! – заговорил он, наклоняясь к Коле и обдавая его душным своим запахом. – Экзерцируете? Похвально. Что же, позволю себе полюбопытствовать, из чистого любительства, по велению сердца или по родительскому принуждению?

– Я учусь в Средней Художественной имени Сурикова школе, – отвечал Коля и убрал карандаш.

Этот кощей мешал ему. Работать при нем было ужа нельзя. Коля начал складывать альбом.

– Повремените, молодой человек… Куда вы? Или я послужил помехой в ваших занятиях? Не обессудьте. Присел… передохнуть. Здоровьишко немощное… Не имел в намерениях воспрепятствовать. Устраняюсь, устраняюсь…

Он сделал вид, что встает, надел кепку-треух. Коле стало неловко:

– Да нет, вы мне не помешали нисколько. Пожалуйста, сидите. Я все равно кончил уже.

– Ну-с, коли так, с вашего любезного разрешения посижу. Отдышусь несколько… Так в среднем художественном заведении, говорите, занимаетесь? Юное дарование, как ныне зовется. Что же, похвально. Молодежь в настоящее время все больше стремится к практической пользе, по техническим отраслям идет более. Прикладные знания сегодня в цене. А настоящее искусство не в чести. Не до него. Что же вас, молодой человек, подвигнуло на это сомнительное в смысле благ житейских поприще? А? Разрешите взглянуть. – Он взял из рук Коли альбом, перелистал. – Склонность имеете несомненную, вижу. Но мотивы, мотивы!.. Ничего идеального. Одна проза жизни. Реализм, так сказать. Я, молодой человек, когда-то в петербургской гимназии учительствовал, именно данный предмет – рисование – преподавал. Так что судить имею основания. М-да, данные у вас незаурядные, но пристрастились вы уже к тому, от чего бы молодых отвращать следовало. Вижу, что наставлены вы, как и прочие сегодняшние, на путь неверный, пагубный. Впрочем, что ж тут толковать… Это сейчас принято: натаскивать юность на темы низкого порядка. Разве с этого надобно начинать? На одном гипсе вас еще следует держать, молодой человек, пока рука не окрепнет в растушевке, не приобретет благородства штриха. Классики, антики, белизна непорочная, вечные формы! А вас с отроческих лет принуждают уличную грязь запечатлевать, дурной жанр, как прежде изъяснялись – мове жанр: дворников, собак, машины эти… Принижение искусства на потребу тех, кого ныне именуют широкими массами, во имя служения низкому вкусу их и политическому назиданию, иначе выражаясь – агитации. Так я рассуждаю?

– А по-моему, вы совсем неверно рассуждаете. Гипсы у нас тоже рисуют все время, – прервал его Коля и решительно отобрал свой альбомчик. – Но только мы совсем по-другому думаем все.

– Как же вы думаете? Любопытно, любопытно. И кто это, позвольте узнать, «все»?

Коля сердито смотрел в сторону. Он теперь жалел, что не ушел. Ему был отвратителен этот незваный собеседник. Что-то подчеркнуто постное, мертвящее, враждебное всему, что было так дорого Коле, сквозило в каждом слове его, в брезгливом извиве узких, кривящихся губ, в многозначительно взведенных бровях. И от каждого его витиеватого словца, произнесенного с каким-то выкрутасом, так и тянуло затхлостью, червоточиной…

Но уходить сейчас уже было нельзя: это выглядело бы отступлением.

– Как мы думаем? – Коля нахмурился и огляделся по сторонам, словно ожидая подмоги. «Эх, был бы Витька тут, взяли бы его в работу! Мы бы вдвоем его живо, прямой наводкой!» – подумал Коля и в упор посмотрел в лицо кощею. – Как мы думаем? – повторил он уже твердо, как бы решив принять бой открыто. – Мы думаем, что вот, например, Репин с вами был бы не согласен. Потому что вы только за эстетизм. – Коля внезапно покраснел, так как всегда очень смущался, когда приходилось в разговоре со взрослыми произносить такие умные, да еще не совсем русские слова. – А Репин говорит, что эстет равнодушен и к России, и к правде, которая у народа, и даже к будущему своей родины. Ему бы только, Репин говорит, купаться глазами во всякой этой вот античности. Вот как Репин думает. И мы все так думаем.

– Почитываете, значит? Цитируете? Но кто же эти ваши «все»? Средние художественные? «Мы все»… Кто же это «мы»?

– Мы – это те, против кого вы! – неожиданно для самого себя нашелся Коля.

Он встал, разрумянившийся, с большими возмущенными глазами, излучавшими сейчас горячий синий свет, в распахнувшемся пальтишке, из-под которого выбился алый галстук, вероятно совсем некстати, потому что кощей сейчас же придрался:

– Ага! Если я вас правильно понял, молодой человек, «мы» – это оказалось всего-навсего лишь пионеры. Не правда ли?

– Да, и мы, пионеры, в том числе!

– А вы не полагаете, что для истинного художника, которому превыше всего свобода помыслов и творчества, вот этот ваш галстучек красный на шее подобен аркану? – уже с нескрываемым вызовом спросил кощей и потянулся костлявым пальцем к Колиной груди.

Тот резко отпрянул: он и допустить не мог, чтобы этот тип коснулся пионерского галстука.

– Так рассуждают одни только самые отсталые… И те, кто вообще против всей нашей советской жизни.

– Да вы, юноша, уже, кажется, меня чуть ли не к фашистам сопричислили?

– Нет, – сказал Коля, – вы просто уходящий тип.

– Как? Что такое? – поразился тот.

– Очень просто! У меня уже много накопилось таких зарисовок. – Коля испытывал мстительную радость, видя, как насторожился костлявый. – Я их так и назвал: «Типы уходящей Москвы». Попрошайки всякие там, перепродавцы книг на толкучке, старуха ворожея одна возле Арбата живет; я ее долго все подлавливал, пока не зарисовал… Вот и вас я тут нарисую. Я вас запомню, потому что разглядел всего…

– Позвольте… виноват, я вам не давал, собственно, никакого повода… – всполошился кощей. – Послушайте, юноша… молодой человек!

Но Коля, даже не простившись, уже шагал по аллее бульвара как ни в чем не бывало. Только по тому, как решительно размахивал он рукой, в которой был зажат альбомчик, чувствовалось, что он доволен собой.

Да, это был, несомненно, враг. Впервые так прямо соприкоснулся Коля с тем чужим и давним, что, изгнанное из жизни, притаилось в тени и еще злобствовало там…