Красная петля - Реджи Нейделсон

В Толином доме у лифта я столкнулся с семейством, возвращавшимся с моря. Отец придерживал дверь, пока женщина и две девочки – впихивались в лифт со своими одеялами, матрасами и ведерками для льда. Они возились долго. Я вертел в руке сигарету. Женщина, тощая, с неважной фигурой и лицом, которое явно слишком часто подтягивали, уставилась на меня.

– Простите нас, пожалуйста, – сказала она раздраженно.

Я удивился, что они вообще делают в доме Толи, Может, он сдает площади. Может, финансы поджимают.

Я развернулся, хлопнул дверью и бегом преодолел шесть пролетов. У Толи был свой выход на Хайлайн, он показал его мне, хотел, чтобы я знал – он имеет доступ туда. Я позвонил в дверь, подождал. Постучал кулаком, снова позвонил.

Толя, облаченный в белые слаксы и легкую черную рубашку, церемонно обнялся со мной, на русский манер, а потом, ни слова ни говоря, развернулся и провел меня в гостиную, ныне свободную от столов, цветов, официантов и шума свадебного торжества.

Два больших белых дивана, несколько стульев, обширное пространство натертого светлого паркета, какие-то абстракции на стене, и тишина. Через огромные окна проникал свет, но не шум.

Валентина сидела на диване. На ней была желтая рубашка из Толиного гардероба, почти целиком прикрывшая шорты. Глаза сухие. Она была очень бледна, сжимала в руке литровую бутылку воды.

– Сегодня вечером из Бостона прилетает ее сестра, чтобы побыть с ней, – сказал Толя. – Маша скоро будет здесь.

Он подошел к дочери, положил ей руку на плечо.

– Нет, не будет, – ответила Вэл. – Никого мне не надо. Справлюсь. У Маши начались занятия. Не надо ее отвлекать, пап. Правда, не надо. Я позвонила ей. У меня все нормально.

– Она все равно прилетит. – Он сел рядом с ней, обнял. С минуту она сидела тихо. Потом подняла лицо, умытое, блестящее, и обратилась ко мне:

– Как дела. Арти?

– Мне очень жаль, – сказал я Вэл. – По поводу Джека.

– Знаю, – она повернулась к Толе, который сидел, закрыв глаза, с бесстрастным лицом. – Ты как, пап? – мягко спросила она. – Пожалуйста, дай нам с Арти поговорить наедине. Ты не обидишься? Ничего? Ведь он же нам как родной, верно?

Она так осторожничала с ним, словно он был каким-то древним патриархом. Я видел Толю на деловых переговорах с самыми разными людьми. Видел в роли церемониймейстера, импресарио, на моей свадьбе. Видел, как он флиртует с женщинами. Раз шесть он спасал меня, успевая вовремя. Он знал, как делать деньги. За последнюю неделю я видел его в гневе, в скорби и в болезни. Дочь же его, несмотря на взаимные шуточки, почитала его и робела перед ним.

– Пап, ты не обидишься? – повторила она.

Толя покачал головой и грузно поднялся. Вэл тоже встала, и он поцеловал ее трижды.

– Мне нужно отлучиться ненадолго. Есть кое-какие дела, – сказал он по-русски. – Я доверяю Артему, – добавил он и удалился к себе в спальню.

Я сел на диван рядом с Вэл.

– Что такое? – спросил я, но понял, что она не будет говорить, пока Толя не уйдет совсем. Несколько минут мы сидели молча и ждали. Он вновь появился в темном летнем костюме, белой рубашке, строгом черном галстуке и черных ботинках. Взяв ключи и бумажник со стула при входе, он вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Через несколько секунд он вернулся. Поманил меня, опять же церемонно, формально, я едва различал в этом господи не знакомого мне рубаху-парня, в прошлом – героя рок-н-ролла. Я встал.

Он вполголоса попросил меня по-русски:

– Побудешь с ней до моего возвращения?

– Конечно, – сказал я. – Куда ты собрался?

– Надо кое-что уладить. Да. Часа на два, – он посмотрел на свой «Ролекс». – Обещаешь, Артем, что не оставишь ее одну?

– Какие дела в День труда? Это же праздник. Что насчет Сантьяго? – Я все еще надеялся выбраться на море до завершения праздника.

– Он погиб. Об этом поговорим после. – Толя снова вышел, и послышалось ворчание лифта.

Вэл взяла бутылку с водой, которую оставила на низком журнальном столике из зеленого стекла, поджала ноги, но, кажется, передумала.

– Арти…

– Что, зайка?

Она посмотрела в сторону кухни и сказала:

– Мне бы кофе. Останешься, выпьешь со мной?

– Конечно. Пойдем сварим кофе, может, и перекусишь, – сказал я, и мы отправились на кухню, без единого слова.

На просторной кухне, тонувшей в блеске нержавейки, Вэл сделала эспрессо в красной кофеварке. Она двигалась медленно, молча ждала, пока сварится кофе, наполнила две зеленые чашечки с золотым ободком и подала одну мне. Села за стол. Я сел напротив.

– Я думала, ты уже уехал. Даже удивилась, когда увидела тебя в субботу ночью.

– У меня оставались кое-какие дела.

– Но у тебя же медовый месяц.

– Я в курсе. Сегодня ночью попробую выбраться.

– Мне так понравилась Максин. Она просто чудо. Прелесть.

– Я того же мнения. Ты как? – спросил я. – В смысле Джека?

– Нормально, – сказала она. – Считаешь меня черствой? Ты ведь все равно его недолюбливал, верно? Позавчера я в этом убедилась.

На краю сознания забрезжила тревога, пульс участился, я взмок. Вэл, казалось, ничуть не расстраивалась из-за кончины Джека. Если она как-то замешана в этом, я не желаю знать, но она собиралась мне рассказать. Ничего не говори, подумал я. Держи при себе.

Вслух же произнес:

– Твои чувства – это твое дело. Не надо заставлять себя чувствовать что-то. И необязательно выставлять напоказ, что на душе. А мое отношение к Джеку значения не имеет, – молвил я и подумал, что она почувствовала, как я покривил душой.

– Дело в другом.

– Не понимаю. – Я допил кофе и налил себе еще.

– Дело во мне, – сказала она. – Это была моя вина. Мне будет двадцать на следующей неделе, Арти. Не знаю, может, дело в генах? – Она протянула мне руку, я взял ее. Кожа была мягкая, без единой морщинки, идеальная. – Я чувствовала себя обычной американской девочкой «поколения эхо».[10] Командный игрок, желанный ребенок, который вырос вп ригороде, во Флориде, в Майами, брала уроки музыки, бальных танцев, занималась футболом, мечтала стать футбольной звездой вроде Мии Хэмм, была редактором школьной стенгазеты, ходила в кружок испанской литературы, не русской, конечно, просто повыпендриваться. Собрала музыкальную группу, была тусовщицей, можешь поверить? Я хотела быть американкой. Блин, Арти, я даже пыталась пробиться на конкурс «Мисс Америка», но это слишком даже для меня. Мне было всего одиннадцать, когда мы переехали из Москвы. Про это ты знаешь, – она кивнула на недостающий палец. – Знаешь ведь? Папа рассказывал тебе про похищение? Он винит себя.

– Рассказывал.

– Меня таскали по психиатрам. Русским, можешь представить, американским, которые вообще понятия не имели, о чем я говорю. Папа хотел сделать мне пластическую операцию, но я отказалась. Сестра не вынесла этого, она так терзается, что это случилось со мной, а не с ней. Мать стала такой американкой, что поддерживает Буша, представляешь? Он ей нравится. Ей нравится семейка Буш. – Вэл рассмеялась. – Ой, прости, что вываливаю все это на тебя, Арти.

– Ничего, зайка.

Она ухватилась за мою руку, как за соломинку:

– Ты нужен ему, Арти.

– Кому?

– Папе.

– Что ты имеешь в виду – гены? – спросил я.

– Как бы я ни притворялась американкой, каких бы успехов ни достигла, в глубине души я все-таки русская. Это, конечно, все сложно, я как бы перекроила сама себя. Я была тогда совсем девочкой поэтому было легко, но я делала это сознательно. Я старательно искореняла акцент, чтобы и намека не осталось на происхождение. Даже в теннис перестала играть, когда во Флориду понаехали эти юные теннисистки, маленькие грустные девочки из русской глубинки. Семи-, восьми-, девятилетние, с родителями и без, каждая пыталась пробиться, мечтала стать новой Анной Курниковой. Но я не смогла окончательно избавиться от образа мыслей. Когда я переехала сюда, в Нью-Йорк, и стала встречаться с русскими, в которых это было еще сильнее, оно и во мне проявилось. Не знаю даже.

Я знал.

– Оно цепляет тебя.

– Да. Наверное, я слишком лукавая для настоящей американки. Наверное, я способна на предательство в каком-то смысле. Не знаю. Можно сигарету? – она высвободила руку.

Я достал из кармана пачку и распахнул дверь на балкон. Хлынул шум с набережной, внизу стояли полицейские машины, толпа. Я решил захлопнуть дверь. – Оставь. – Вэл встала, вышла на балкон, облокотилась длинными руками на перила, положила подбородок на ладони. Я встал рядом. Она неуклюже курила.

– Что у вас с Лили? – спросила она. – Тяжело было потерять ее?

– Ты знала про нас?

– Папа все время об этом рассказывал. Он о многом со мной говорил. Мама-то моя – дура. То есть она приятная дама, но здорово вдарилась в пластиковую хирургию и телешоу, а сестра – конченая «ботаничка», что, конечно, замечательно, делает успехи в Гарварде, и папа в восторге от этого, но со мной он может просто поговорить. Я взрослая, говорит он. Я старшая. И он не то чтобы ревновал или завидовал, он вовсе не хотел Лили. Просто думал, что у вас с ней нечто такое, чего у него ни с кем никогда не будет.