Прощание славянки (СИ) - Староверова Евгения

— Я-то думала, что это иносказание, — печально покачала головой Катерина. — Вы все говорили «Мёртвая дорога», я и решила, типа, заброшенная.

— Огромные расстояния — и гордость, и проклятие нашей страны, — грустно заметил Бен. — Вы, молодежь, задумывались когда-нибудь, почему в Городе, как и на всем Севере, было принято говорить «на материке», когда речь шла о южных землях? — он сделал паузу и обвел всех взглядом.

— Нет дороги, — тихо ответила Лидия.

— Вот именно. Единственная попытка связать Город с центром страны наземным транспортом потерпела неудачу. Обреченная попытка. Мы жили на материке как на острове, ведь даже до краевого центра добраться можно было лишь по реке или по воздуху.

— Но все равно, я не думала, что рядом с дорогой можно наткнуться на настоящие могилы.

— Было время, их искали энтузиасты, туристы-экстремалы и даже школьники в период летних каникул. Находили, наносили захоронения на карты… За рекой дорога уходит на запад почти параллельно Полярному кругу. Обследовать трассу такой протяженности практически невозможно. А потом с людьми что-то случилось, всеми овладело безразличие… Я видел фотографии из Ермаково, а снимкам этим теперь уж сто лет. Дома, бараки, пароходы… а главное — люди! Они не кажутся сломленными, утратившими достоинство и волю, более того — некоторые люди улыбаются.

— Наверное, им сказали: «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка!» — подввернул Никита. — А в самые страшные минуты, наверное, никто фотографий не снимал, не до того было.

— Нет, это была не «птичка». А скажи, на Юге теперь у людей счастливые лица?

— Не особенно, — вынужден был признать Никита, — с этим сейчас напряженка.

— Вот и в Городе в его последние месяцы счастливых лиц практически не осталось, разве что дети. Странно, правда? Многие из жителей Ермаково были рабами Гулага, но на старых фотографиях не лица рабов. Скажи, а в Красноярске у людей не рабские лица?

— Да вроде нет! — щеки Никиты вспыхнули. — Рабы не мы!

— Ладно, ладно, — примирительно пробормотал Бен. — Я смотрел на те фотографии и думал: все, ту страну мы потеряли, но потом вспомнил, что почти такие же слова говорили и о царской России, перекованной в огне семнадцатого года. За сто с небольшим лет мы несколько раз теряли свою страну. «Какие прекрасные лица, но как безнадежно бледны…» Это о членах императорской семьи, помните?

Но никто не помнил. Скажем честнее — не знал.

— На Ермаковских фотографиях красоты уж никакой нет. Все, и даже молодые женщины, не особенно красивы. Но в них есть стойкость, достоинство — они не рабы. Прошло сто лет, и, наверное, лица снова изменились. Ну почему мы снова и снова теряем… самих себя. После взрыва Ермаково превратился в поселок-призрак, а со временем, когда ослабел страх перед радиацией, а любопытство и алчность возросли безмерно, был разграблен. Время и человеческое варварство основательно поработали над этим местом. Было время, из Ермаково вывезли множество вещей, как ценных, так и не очень. Заврался я, старый дурень, все тамошние вещи были ценными, если не с рыночной, то с человеческой стороны. Множество их осело по подмосковным дачам, по столичным квартирам.

— Зачем? — не поняла Лида.

— Если спрашиваешь, не поймешь. Я и сам не понимаю. Вот некоторые украшают свои дома охотничьими трофеями — шкурами, рогами. По-вашему, это нормально? Типа — сам убил. Так и те, что держат дома предметы из лагерных бараков, они для них тоже вроде как трофей. Мол, смотрите: вещи из самого Ермаково, где люди загибались от холода и непосильного труда. А если вдуматься, сколько всего эти вещи на своем веку повидали? — Бен безнадежно махнул рукой. — Раз уж Катерина категорически против растирания, давайте, а? — Бен вытащил из кармана фляжку.

— Спиртягу пить? Беее… — протянула Катерина, но осеклась.

— Извини, Катя, Каберне в этот раз не завезли, — заметила Лида.

Бен откупорил заветную фляжку и разлил жидкость по кружкам.

— Вечная память погибшим здесь.

На каждого пришлось грамм по пятьдесят, не больше. Выросшая в Метрополии с ее ограничениями, Лида оказалась совершенно не готовой к струйке бесцветного жидкого огня, пробежавшей по ее горлу, но сдюжила: не поперхнулась, не закашлялась. Бен со своей порцией улизнул за рубку, где никто не мог его видеть, и вернулся через пару минут слегка раскисший.

— Они пытались превратить Енисейский Север в подобие ада на земле, и, надо сказать, для этого было немало сделано. Сколько жизней унесла Северная железная дорога, скольких людей обратили в прах жернова Агапитово. Но и эта земля, и река — это нечто большее, это стихии. Их нельзя ни понять до конца, ни подчинить. Так что не вышло по-ихнему, и это единственное, что меня утешает. Вот казалось бы — слаб человек, жалок и уязвим, но и человека подчинить не получилось! Да… Одни названия здешних поселений, станков да рудников должны вызывать ужас у ныне живущих. Должны были бы, если бы у нас все было в порядке с памятью… и с совестью. А то уж теперь многие и не помнят, вернее сказать, помнят лишь немногие. Но возможно, я виноват в том, что все это время излагал факты чересчур уж однобоко. Да, здесь творились страшные вещи, но здесь была и жизнь — настоящая жизнь. Люди влюблялись, работали, растили детей. В Городе был свой театр, актеры играли пьесы. Некоторые освободившиеся узники, вернувшиеся в родные края, потом сожалели, что не остались в Городе навсегда. Вот так вот… Люди и в аду могут устроить себе райский уголок, впрочем, наоборот тоже случается.

— А ты откуда помнишь… знаешь? — спросила Лида. — Отец мне ничего такого не рассказывал…

— Павел просто жалел тебя, малолетку, оберегал от правды. А если всю правду о наших краях собрать, изучить и запомнить, то, пожалуй, и жить не захочется. Но он многое знал, это точно. Теорию… историю там, я думаю, что он, что я знали примерно на одном уровне, но я знаю больше подробностей, что ли…

— Откуда?

— Так ведь папка-то твой трудяга был, а я известный оболтус, позор семьи. У меня свободного времени было хоть свиней откармливай. Как-то мы с мужиками в поход отправились: июль месяц, погода за двадцать градусов — по нашим меркам почти что жара. И добрались-таки до Мёртвой дороги. Ничего более жуткого я в своей жизни не видел. На тот момент. Представьте себе: одноколейка, насыпь вся расползлась, промеж шпал пробиваются кустарник и чахлые березки. Лес потихоньку берет свое, и длинная рана на его теле — просека начинает затягиваться. Пугающее место — словно после атомной войны, собственно, касательно Ермаково почти так оно и есть. Люди исчезли, а дорога, паровозы, бараки, колесные тележки до сих пор там. Я видел лагерные бараки! И мне мерещился ропот их обитателей, приговоренных к мучительной борьбе за выживание в условиях нечеловеческой усталости, холода, мрака, скудного, однообразного питания, болезней и отчаяния. После этого уже невозможно наслаждаться жизнью, сидя у костра, прихлебывая разбавленный спирт и слушая песни под гитару. После этого трудно жить по-прежнему. До той поездки я был веселым парнем, душой компании, любил девочек, песни, шашлык и водочку. А теперь у меня пониженный уровень оптимизма в крови, и для души осталась одна лишь водочка.

— Трудно поверить, что Мёртвая дорога это не легенда, не страшная сказка, вроде Бермудского треугольника, — вздохнула Катерина.

— Нет, это не сказка. Ни страшная сказка, ни больная фантазия не могут превзойти то, что случилось в наших краях на самом деле. Зло возвращается. Говорят, подлинная историческая память живет три поколения. Мы этот рубеж уже перешагнули, уже не осталось в живых тех, кто прошел через этот ад: ни заключенных, ни охранников, ни спецпоселенцев. История превратилась в миф, поэтому ты и считала Мёртвую дорогу лишь жуткой легендой. А подлинная жуть и ужас нашего положения заключается в том, что слишком многое сошлось в одной точке. В каждом событии, если рассмотреть его отдельно от остальных, нет ничего необычного. Нет ничего противоестественного в деградации вечной мерзлоты, ведь история планеты насчитывает миллионы лет и делится на различные геологические периоды. Мерзлота не вечна, вечного вообще ничего нет. Меняли свои очертания материки, воздвигались горы, время и давление земных глубин формировали горные породы. Было время, Землю покрывал гигантский ледник, но и он сгинул. То, что происходит на наших глазах, лишь миг в истории планеты. Нет ничего удивительного, что почти на наших глазах вымерли многие исконные обитатели Севера. Когда Северный океан стал постепенно освобождаться ото льда, многие представители ластоногих просто не смогли растить потомство в новых условиях. Детеныши массово гибли — их материбольше не могли найти хороший, крепкий лед, чтобы вырастить на нем потомство, и они либо тонули в полыньях, либо становились легкой добычей промышлявших по берегам хищников. Но в истории Земли тысячи раз формировались и исчезали с лица планеты новые виды, ластоногие — не исключение.